Дело о морском дьяволе - Василий Павлович Щепетнёв

уже менее уверенно, и в этой неуверенности сквозила дрожь. — Меня заверили… Меня заверили, что вы поймёте.

Заверили. Слово-крючок, слово-ловушка. Не сказали, не просили передать. Заверили. Как будто речь шла о гарантиях, о сделке, о чем-то подкрепленном не честным словом, а другим, более весомым, более страшным. Его мозг, уже окончательно проснувшийся и работавший с клацаньем и скрежетом старой, но безотказной машины, тут же выхватил из архивов памяти связанные с этим паролем образы. Запах швейцарского шоколада, шале у Рейхенбакского водопада, обеденный зал, окна, за которыми валил бесконечный снег. И лица. Феликс, франт, со стальным, всепроникающим взглядом, похожим на взгляд хирурга перед операцией. Ленин, нервный, стремительный, его пальцы барабанили по мраморной столешнице, отбивая ритм грядущего переворота. Троцкий, язвительный и едкий. Крупская, внимательная, как школьная учительница, в стеклах очков которой отражалось пламя мирового пожара.

Дело давнее, странное и опасное. Не просто опасное — смертельное. Швейцарское Рождество было не просто паролем. Это был сигнал бедствия, крик о помощи, вырвавшийся из самого пекла. Им пользовались только тогда, когда все другие пути были отрезаны, когда пахло не просто жареным, а горелой человеческой плотью. Он сам, Арехин, применил его однажды, в боевом девятнадцатом, в одесском подвале, где стены были влажные от сырости и чего-то ещё, а щербатый чекист в кожанке лениво крутил в руках наган, примеряясь, куда лучше выстрелить — в ногу, в живот, в голову? Тогда это сработало. Сработало чудом. Но чудеса имеют свойство заканчиваться.

— Кто заверил? — спросил Арехин, и собственный голос показался чужим, плоским.

— Мне сказали, что вы поймёте, — уклонился Лазарь, и его глаза метнулись к окну, как будто ждали оттуда не помощи, а подтверждения худших опасений.

Ленин и Феликс мертвы. Остаются Крупская и Троцкий. Но в этой игре выживших, в этой тенистой аллее мировой революции, где каждый куст мог скрывать либо союзника, либо палача, довериться нельзя никому. А, может, и кто-то ещё, кому всё-таки доверились Надежда Константиновна или Лев Давидович. Цепочка могла быть длинной и темной, как коридор в кошмаре. Неважно. Пароль был произнесен. Дверь в прошлое, которое он тщательно заколачивал, скрипнула и приоткрылась, впустив ледяной сквозняк.

— Хорошо. Рождество, так Рождество. Что дальше? — он сделал усилие, чтобы его голос звучал нейтрально, почти скучающе.

— Мне нужна ваша помощь, — голос Лазаря окреп, в нём появились начальнические нотки. Но они ложились на прежний страх, как тонкий слой дешёвого лака на гнилое дерево.

— Святая обязанность — помочь соотечественнику в нужде, — согласился Арехин, разводя руками. Жест был пустым, ничего не значащим, как и слова. — В чём же должна выражаться моя помощь?

— Вы хорошо знаете доктора Сальватора? — вопросом на вопрос ответил Лазарь, и его пальцы, лежавшие на коленях, слегка задрожали, заставив лунный свет сыграть на потёртом материале брюк.

— Совсем не знаю, — чистосердечно признался Арехин. И это была правда. Доктор Сальватор был загадкой, тихим, вежливым призраком в собственном доме. Учёный-затворник, чья репутация была окутана таким же туманом, как и швейцарские горы прошлого.

— И, однако же, пользуетесь его гостеприимством? — Лазарь оглядел комнату. В лунном свете она выглядела весьма презентабельно: тяжелая резная мебель, книги на стеллажах, солидные картины в рамах. В свете дневном, впрочем, презентабельность сохранялась тоже. Но Арехин знал, что эта солидность — лишь фасад. За ним скрывалось то же ощущение временности, что и в любом убежище. Это был не дом, а укрытие.

— Пользуюсь, — опять же признался Арехин. — Я знавал его дядю, сильного варшавского шахматиста.

— И фабриканта, — уличающе, почти торжествующе сказал Лазарь, будто ловил Арехина на чём-то постыдном.

— И фабриканта, — легко, почти весело согласился Арехин. — Мой дед по материнской стороне был большим миллионщиком, владельцем «Трехгорки», потому классовой ненависти к помещикам и капиталистам у меня нет. Я и сам, знаете ли, потомственный дворянин.

Он произнёс это без вызова, просто указывая на брешь в аргументах визитёра.

— Были, — сухо, как хлопок дверцы сейфа, сказал Лазарь. — В Советской России дворянское сословие упразднено.

— Упразднено, — снова согласился Арехин, и в его согласии звучала уже насмешка. — Вы разбудили меня только для того, чтобы сообщить сей факт? Я, знаете ли, в курсе. Можно сказать, из первых рук узнал.

Лазарь опомнился. Его плечи, бывшие напряженно-прямыми, ссутулились на мгновение, выдавая усталость, неуверенность, страх.

— Нет, нет, это я от нервов, — торопливо, сбивчиво пробормотал он, и его рука потянулась ко лбу, будто стирая невидимый пот. — Сальватор… Сальватора нужно уговорить отправиться в Россию. В Советский Союз.

В комнате повисла тишина, которую нарушало лишь тиканье карманных часов Лазаря — мерное, неумолимое, как шаги тюремщика по коридору. Да только не всякий слышит это тикание. Далеко не всякий.

— Не буду спрашивать, зачем это нужно… — начал он, стараясь сохранить лёгкость, но Лазарь, словно сорвавшись с цепи, перебил, и его голос стал резким, шипящим:

— Сальватор совершил открытие… много открытий, которые можно использовать на благо Революции, но здесь, в капиталистическом мире, им ходу не дадут, а его самого, того и гляди, убьют. Уберут. Как мешающую деталь, — он сделал паузу, чтобы вдохнуть воздух, которого ему явно не хватало. — А в стране победившего социализма…

— Ясно, ясно, — перебил в свою очередь Арехин, и в его голосе уже не было ни лёгкости, ни насмешки. — В стране победившего социализма его открытия пойдут на помощь пролетариату. На строительство светлого будущего. И всё такое.

— Именно так, — кивнул Лазарь, и его голова в луче света качнулась, словно у марионетки.

— Но я-то, я-то здесь причём? — Арехин сел на кровати, и пружины застонали уже по-иному, жалобно. — Вы — видный человек, облеченный доверием партии и правительства, у вас, думаю, есть весомые аргументы, чтобы склонить Сальве к переезду, нет? Убедительные. Золотые. И стальные тоже.

— Есть, — сказал Лазарь, но в его голосе не было ни капли энтузиазма, только тяжёлая, как свинец, обречённость. — Для него организуют научный институт, выделят квартиру, предоставят автотранспорт, оклад положат академический…

— Понял, — Арехин кивнул, и его губы растянулись в улыбке, лишённой всякой теплоты. — Прикрепят к спецбуфету, дадут пропуск в спецунивермаг. Будут выдавать рижские шпроты, британские галоши, британский плащ раз в три года, туфли…

— Да, — пробормотал Лазарь, не слыша сарказма или не желая его слышать.

— Но