Дело о морском дьяволе - Василий Павлович Щепетнёв

— Нашего правительства, разумеется. С доктором Сальватором.

— Значит, вы не просто больной? А больной государственный?

— Именно, — ответил с достоинством Лазарь. Потом, спохватившись, добавил:

— А вы? Вы-то как сюда попали? Тоже заболели?

— Нет, доктор пригласил меня пожить в усадьбе на время матча.

— Какого матча?

— С Капабланкой.

— Ах, шахматы… Я, признаюсь, последнее время был далек от развлечений. Налаживал в Туркестане партийную работу. Знаете, не до шашек было. А потом заболел. Вот меня и послали — решением Политбюро, — он поднял правую руку и указательным пальцем показал на небо. — Говорят, доктор Сальватор — лучший специалист в своей области. Наши врачи по сравнению с ним — телки несмышленые.

— Ослы, — поправил Арехин.

— Что, простите?

— Владимир Ильич называл врачей-большевиков ослами, и не доверял им ни на грош.

— Вот как?

— Своими ушами слышал, — подтвердил Арехин. — Советовал лечиться только за границей, и только у знаменитостей. Ну, за исключением пустяков — ссадину йодом смазать, или на чирей ихтиолку намазать, это и в России можно.

— Ну да, ну да. К сожалению, у меня не ссадина.

Арехин не стал интересоваться, что именно заставило Лазаря обратиться к Сальватору. Сам скажет.

И Лазарь сказал.

— Я должен выяснить, в самом ли деле доктор Сальватор столь хорош, как его хвалит Богданов.

— Александр Александрович?

— Он самый. Вы тоже у него лечились?

— Не лечился, но кое-что знаю.

— Это его идея была — послать меня сюда. Я-то на Крым нацеливался, а он — товарищу нужно самое лучшее!

— Позвольте, разве Богданов в Политбюро?

— Нет, он давно не на первых ролях. Но в ряде вопросов, ну, вы понимаете, в каких, он пользуется безусловным авторитетом, — и он подмигнул как знающий — знающему.

Похоже, Лазарь не в курсе, что Арехин лишен советского гражданства. До мелочей ли ему, когда нужно налаживать партийную работу в далеком Туркестане…

В сад вошел служитель в белом халате. Санитар?

— Доктор готов вас принять, — сказал он Лазарю.

— Что-что? — оглянулся Лазарь.

Арехин перевёл. Очевидно, испанского Лазарь не знает. Ну да ладно, Сальватор-то знает русский. Это он и сказал Лазарю, подбадривая.

И санитар, и больной пошли в сторону кованных дубовых дверей в стене. Тех, что вели в госпитальную зону.

Всё интереснее и интереснее.

Но пора заняться собственными делами. Пора отправляться в шахматный клуб.

Капабланка ждёт!

Глава 8

Тысяча зрителей, затаив дыхание, взирала на сцену, где под яркими лампами, в зоне, отгороженной от мира бархатным канатом, двое мужчин сражались не на жизнь, а на смерть. Но оружием их были не клинки, а тридцать две фигуры из эбенового дерева и слоновой кости, расставленные на шестидесяти четырех клетках. Битва титанов. Непобедимый кубинец, чемпион мира Хосе Рауль Капабланка, против претендента — загадочного русского скитальца, Александра Арехина.

Арехин, блондин с волосами, спадающими на влажный от напряжения лоб, больше походил на университетского профессора, сраженного внезапным приступом мигрени. Его пальцы, длинные и нервные, сжимали и разжимали невидимый предмет. Капабланка, напротив, был воплощением невозмутимости, эталоном латиноамериканского джентльмена, чье лицо, известное по тысячам газетных фотографий, не выдавало ни тени волнения. Но Арехин, изучавший его годами, видел — крошечная жилка пульсировала на его виске. Чемпион был в тисках. В тисках позиции, которую никто, включая его самого, не считал возможной.

Часы, не шахматные, а обыкновенные, показывали без четверти десять вечера. Впрочем, уже ночи. Стрелки на часах шахматных приближались к контрольной отметке, флажок на часах медленно поднимался.

Русский откинулся на спинку стула, его голова раскалывалась от долгого напряжения. Он знал — пора.

— Конверт! — потребовал Арехин, и его голос, хриплый от волнения, а, может, и от жажды, прозвучал властно и повелительно в гробовой тишине.

Сеньор Керенсио, судья соревнования, человек с лицом нотариуса, скрепляющего последнюю волю умирающего, молча подал уже приготовленный предмет. Конверт — обыкновенный, почтовый, плотной голубоватой бумаги, только без марки. Церемония откладывания партии, столь же древняя и незыблемая, как правила самой игры, началась.

Арехин взял «Паркер», и написал очередной ход, «Q f4». Секретный ход. Ход, который он рассчитывал последние сорок минут. Ход-убийца. Он сложил бланк вчетверо, создавая непрозрачный квадратик, и поместил его в конверт. Затем взгляд его встретился с взглядом Капабланки. Ни тени сомнения, ни искры страха. Лишь холодная сталь понимания. Капа недрогнувшей рукой, рукой, которая жаждала раздавить его, русского выскочку, протянул свой собственный бланк. Арехин принял его, ощутив сухую прохладу бумаги, и последовательно опустил в голубой конверт.

Сеньор Керенсио, словно священник, совершающий таинство, подал пузырек с гуммиарабиком и тонкой кисточкой. Арехин с хирургической точностью нанес прозрачный, сладковато пахнущий клей на кромки клапана, прижал его, запечатав судьбу партии, а затем, вытянув руку, остановил часы. Тиканье прекратилось. Партия отложена.

Он подождал, поднеся конверт к свету, убедившись, что клей высох и не оставляет следов на пальцах. Затем перевернул его и на лицевой стороне, ниже изящного типографского логотипа Клуба, поставил дату: «16 сентября 1927». И расписался: «А. Арехин». Его подпись — размашистая, с агрессивными росчерками. Капабланка вывел рядом свое имя — более сдержанное, округлое. Сеньор Керенсио поставил свою визу, помахал конвертом в воздухе, чтобы ускорить высыхание чернил, и с почти религиозным пиететом поместил его в особую папку из темно-коричневой кожи с тисненой золотом эмблемой Шахматного Клуба — четыре конские головы на фоне шахматной доски. Арехин не сомневался: эта папка станет реликвией. И пока в Аргентине будут существовать шахматисты, они будут взирать на неё с почтением, на грани благоговения, как на свидетельство величайшей сенсации в истории игры.

— Партия отложена! — объявил сеньор Керенсио официальным, звонким тоном.

В зале поднялся гул недоуменного ропота. Тысяча глоток выдохнула одно и то же: «Как отложена? Почему?» Они пришли увидеть триумф Капабланки, быструю и эффектную казнь дерзкого европейца. Они видели на гигантской демонстрационной доске позицию, которая казалась им простой и очевидной. Помимо королей, у каждой стороны — ферзь, ладья и по пять пешек. Равно. Ничья? Невозможно. Для Капабланки не существовало ничейных окончаний. Ладно, победит завтра, — говорили их выразительные южные лица. Куда спешить, кабальеро не торопятся, всё следует делать с достоинством!

Из вестибюля, через приоткрытую дверь, донесся взволнованный голос:

— Партия отложена в сложном окончании!

Это корреспондент «Нью-Йорк Таймс», красный от натуги, кричал в телефон, пытаясь пробиться сквозь шипение