Песнь Итаки - Клэр Норт

– Да, госпожа, я побывал в разных местах, хоть я и простой матрос.

– А не случалось ли тебе в твоих странствиях слышать что-нибудь о моем муже, Одиссее? Я знаю, глупо спрашивать об этом, но имей снисхождение к чувствам жены. Я задаю это вопрос всякому, кто постучится в мою дверь.

– Одиссей… – бормочет бродяга. – Кажется, я видел его однажды, много лет назад, когда он отплывал в Трою. На нем был пурпурный плащ, скрепленный брошью. Я помню эту брошь – никто из видевших не смог бы ее забыть. Если не ошибаюсь, она изображала собаку, схватившую оленя. Очень тонкая работа, красивая вещь.

У Пенелопы перехватывает горло, на этот раз совершенно непритворно.

– Я подарила ему эту брошь, – выпаливает она. – Это был подарок на свадьбу.

– Отличная была вещица, а он – отличный человек, который рассказывал о своей царице с большой теплотой, – бормочет бродяга.

– Увы, она, без сомнений, пропала вместе с моим возлюбленным мужем.

Бродяга ерзает на своем месте, качает головой.

– Вряд ли, госпожа. Ведь не более четырех лун назад слышал я о том, что вашего мужа видели живым и что он даже направляется сюда, возвращается на Итаку с огромными богатствами, чтобы снова занять свой трон.

– Спасибо на добром слове, но, будь это так, почему бы тогда ему не послать вперед себя весточку? Зачем позволять мне страдать все эти годы, осаждаемой женихами и их жестокими приспешниками, позорящими имя Одиссея в его собственном доме? Нет. Мой муж так бы не поступил. Слишком неразумно было бы поступать так с его царством и, осмелюсь добавить, слишком жестоко поступать так со мной, если он все-таки меня когда-нибудь любил, а в этом я уверена.

Бродяга на это ничего не отвечает. Его на краткий миг захлестывает раздражение. Не на себя, как можно предположить, но из всех людей – на царицу. Он не из тех, кто привык, что названное им правдой тут же опровергается как ложное, невозможное. Не привык он и к тому, что ему бросают вызов – мужчина ли, женщина ли, – и те немногие, кто осмелился на подобное, не прожили достаточно долго, чтобы этим похвастать. Однако от раздражения сейчас мало пользы скромному страннику, гнущему спину и не поднимающему глаз, и потому он, встряхнув головой, бормочет:

– Ну, госпожа, я-то всего лишь скромный матрос.

– Вовсе нет, – возражает она чуть приветливее, чуть громче и свысока оглядывает зал, словно адресуя эти слова всем присутствующим, а не просто оборванцу, сидящему перед ней. – Ты мой почетный гость. Я прикажу приготовить тебе постель и чистую воду для омовения ног, чтобы ты смыл морскую соль…

– Прошу прощения, – выпаливает он и тут же качает головой, ведь бродяге недопустимо прерывать царицу. – Прошу прощения, – повторяет он снова, уже мягче. – Я так привык спать на голых досках, укрываясь лишь звездным светом, что, боюсь, не смогу удобно устроиться на чем-то мягком. А что до омовения, не хотелось бы смущать твоих служанок своим убожеством. Может быть, найдется во дворце женщина в годах, которую не так смутят мои изъяны?

Пенелопа поджимает губы.

С другой стороны зала на нее смотрит Кенамон. Не так, как остальные: не искоса, со злобой или мелочной алчностью, а с вниманием человека, который заметил, как напряглась его госпожа, и будто услышал шепот «опасность», но не может понять, откуда она грозит.

Обычно Пенелопа подняла бы голову, встретилась с египтянином взглядом, кивнула бы без улыбки – она никогда не улыбается ни одному жениху на людях – и отвернулась. И в этом было бы больше приветливости, чем большинство мужчин могли даже вообразить со стороны царицы Итаки. Но не в этот раз. А может быть, и никогда больше.

Вместо этого Пенелопа на миг задумывается, не ударить ли бродягу – всего лишь раз, со всей силы, по лицу. Если она собирается это сделать, другой возможности ей не представится. Эта – единственная, которой она может воспользоваться. Она никогда не била мужчину, и ей интересно, каково это. Всего одна пощечина – настоящая, добрая оплеуха, просто чтобы сбросить напряжение; не эти жалкие, едва ощутимые шлепки, которые иногда можно получить от женщины, разозленной до рукоприкладства, но не решающейся на что-то по-настоящему серьезное. Она представляет себе этот звук, гадает, сможет ли он заставить смолкнуть весь зал. Она думает, что Клитемнестра нанесла бы бродяге удар со всей силы, как следует замахнувшись, а затем, возможно, добавила бы и с другой стороны. Она не уверена в том, как поступила бы ее сестрица Елена, но это было бы проделано со светлой улыбкой.

Она не бьет бродягу. Не улыбается. Не хмурится. В тот момент я восхищаюсь ей; сие приводит меня в ужас, и никто не должен узнать об этом.

Вместо этого с едва слышным вздохом Пенелопа бормочет:

– Конечно. В нашем доме есть такая – верная служанка по имени Эвриклея, которая, я уверена, сможет помочь. Я отправлю ее к тебе и прослежу, чтобы приготовили место у очага. Пожалуйста, не беспокойся о женихах. Они вскоре будут настолько пьяны, что смогут лишь хвастать и переругиваться. Они не причинят тебе вреда.

– Ты слишком добра, госпожа, слишком добра. Я много слышал о твоей щедрости, но не смел и надеяться на нее…

Ее улыбка остра, как лезвие ножа.

– Добро пожаловать, путник, во дворец моего мужа.

Бродяга тянется, чтобы пожать ее руку в знак благодарности, прижать к своему лбу, ощутить ее прикосновение, но она уже отворачивается, направляясь к двери.

Глава 10

В главном зале бродяга наблюдает за вечерним пиром.

Антиной:

– Я слышал, фиакийский корабль заметили у берегов Фенеры вчера, и где же он теперь? Проклятые фиакийцы…

Эвримах:

– Когда я стану царем, фиакийцы будут знать свое место, вот увидите, я… – Икнув, он допивает остатки крепкого вина из кубка. – Мелитта! Вина! Еще вина!

Амфином:

– Телемах выглядит… по-другому. Он изменился.

– Ну конечно, он изменился! Он же побывал в путешествии, правда? Отправился побеседовать с Нестором и Менелаем, подольститься, как умеют в его семейке. Нужно было прикончить его до того, как он вернулся на Итаку, нужно было перехватить его в море, а теперь… теперь у нас всех проблемы.

– Мелитта… где вино?!

А на задворках дворца Одиссея свинопас Эвмей роет яму на безымянном клочке земли для старого пса царя, Арго. Древнее животное дожило до того момента, когда смогло уткнуться носом в руку друга, а затем испустило дух. Так должны спеть об этом поэты. Очень важно, чтобы их истории были пронизаны темами верности, долга, раскрывали дикость испорченных людей в сравнении с чистыми чувствами добрых, достойных созданий земли. В этом тоже есть своя сила, а я настолько отчаянно жажду ее, что готова, раз уж на то пошло, смириться с парой куплетов о псе, если они послужат моей цели.

Кенамон восклицает:

– Телемах! Телемах, мой дорогой друг! Как ты? Где ты был? Расскажи мне все, расскажи мне…

Телемах обрывает его.

– Я отсутствовал по государственным делам! – рявкает он. – Тебе не понять… – А затем, увидев, как Кенамон темнеет лицом от предательства или даже от печали, услышав такие слова от мальчика, которого он учил владению копьем и мечом, Телемах запинается. Понижает тон. – Я удивлен, что ты все еще здесь, египтянин. Думал, ты давно уже уплыл домой.

Кенамон открывает было рот, чтобы выпалить – он даже сам не знает что, возможно простое «Телемах?», как просьбу объяснить, как восклицание, подразумевающее: мой мальчик, мой дражайший друг, что с тобой случилось?

На мгновение кажется, что Телемах все же ответит. Что-то вроде: рад тебя видеть, хорошо, что ты в порядке, есть кое-что, что тебе следует знать, что я могу рассказать…

Но я встаю рядом с ним, чуть поворачиваю его подбородок, чтобы он увидел бродягу у очага, и эта картина заставляет его сжать губы. Покачать головой. Отвернуться, не добавив больше ни слова.

– Мудро, – шепчу я мальчишке, а в сердце Кенамона ширятся