Песнь Итаки - Клэр Норт

меня по спине, и мы пусть ненадолго, но поддержали бы друг друга в нашей печали, прежде чем вспомнить, что терпеть друг друга не можем, и разойтись в разные стороны.

А еще я поняла, что, будь я Зевсом, я бы поразила ее на месте за то, что она посмела усомниться в моей мудрости и силе. «Блудница, – заявила бы я. – Тварь! Никто никогда тебя не полюбит. Только я. Посмотри, что мне приходится выносить из-за тебя. Посмотри, что ты заставила меня сотворить!»

Именно этого ожидали бы поэты, и иногда проще сберечь время и силы, делая то, что должна, по мнению всех окружающих, пока наконец вымысел не станет правдой.

Глава 9

В пиршественном зале Одиссея появляется бродяга.

Его волосы слиплись от грязи, он сгорблен и одет в лохмотья. Он не поднимает взгляда на Мелитту, встречающую его в дверях, вжимает голову в плечи, словно боится удара, но просит хоть пару кусочков хлеба, что облегчат его путь.

Мелитта приглашает его войти. Один из достойных обычаев этого дома – убедиться, что никого, вне зависимости от статуса, не прогонят с порога. А еще Пенелопе кажется, что полезно будет прервать пиршество женихов появлением этого выходца с самого дна, чтобы напомнить им, что в ее глазах они ничуть не лучше оборванца, побирающегося у чужих ног.

Бродяга идет от стола к столу. Амфином говорит:

– О, прости, но я, кажется, все съел…

Эвримах морщится:

– Он воняет! Что он тут делает?

Кенамон произносит:

– Конечно, господин… Надеюсь, вы ничего не имеете против рыбы?

Антиной бьет нищего по голове за то, что тот осмелился здесь находиться, дышать с ним одним воздухом. Бродяга падает, свернувшись клубком на полу. Антиною это нравится. Антиной и сам иногда так сворачивается, когда его бьет отец. Его отец кажется громадным, если смотреть на него с пола, следя за пылающим гневом лицом старика. А значит, и Антиной должен тоже казаться большим тому, кого он бьет. Вот как все устроено.

Телемах кидается вперед, чтобы помочь несчастному подняться, но его отпихивают прочь. Лицо Телемаха пылает гневом, злобой и обжигающей яростью, которую женихам не удается распознать лишь потому, что никогда прежде они его таким не видели. Если бы кто-нибудь прислушался, то смог бы различить сказанное шепотом «Давай убьем их всех немедля!», но взрывы смеха и веселые крики женихов звучат так громко, что скрывают не только этот шепот, но и рык бродяги: «Не сейчас!»

Оборванец поднимается.

Когда об этом будут петь поэты, в эту сцену они добавят другого бродягу – не жалкого, не кланяющегося за каждый кусок. Ведь великим и могущественным – тем, кто платит за труды поэтов, – нужно, чтобы мир знал: если вы скромны и готовы униженно выпрашивать жалкие подачки, вас, возможно, вознаградят объедками, в благодарность за которые придется кланяться и пресмыкаться. Но если вы напористы, шумны и кипите гневом от того, насколько несправедливо ваше положение, насколько жесток мир, в котором богатые пируют, пока бедные умирают с голоду прямо у их порога, – что ж, тогда вы заслуживаете всех бед, что обрушатся на вашу голову, разве нет?

Со стороны богов и царей очень мудро распространять такие истории. Мудрость – не всеобщая правда, она просто орудие. О, но какое это орудие!

Что еще? В тот момент, когда Телемах отшатывается от бродяги, чувствуя, как кровь стучит в висках и горит от гневных слов язык, я, кажется, ощущаю еще чье-то присутствие. Я замораживаю воздух, замедляю время до скорости улитки, пытаюсь поймать это ощущение… Нет, не ощущение. Гостя. Его здесь быть не должно, тут ему не рады, поэты не пропоют его имя, и все же я смотрю, я слушаю и, кажется, ощущаю свойственный ему запах железа, тонкой нитью скользнувший по краю этой сцены. Еще один бог войны, гадкая хворь на этом пиру. Я шепчу:

– Арес?

Но его уже нет.

Мой брат может стать проблемой, и решать ее придется до того, как будет спета песня.

Затем в дверях возникает Пенелопа, и время снова начинает течь по законам смертных.

– И что, по-твоему, ты делаешь? – рычит она, когда Антиной собирается в очередной раз пнуть поверженного бродягу. Антиной едва не запутывается в собственных ногах. Он не станет подавлять свою злость из-за какой-то женщины, конечно; но его не особо вдохновляет возможность получить от нее выговор, особенно прилюдно. Он фыркает, надувается, но тут же съеживается и сникает. Ему хочется заявить ей, что его поступки ее не касаются; однако, вообще-то, пусть она и женщина, она еще и хозяйка этого дома, а потому – все это ее касается. Он возвращается на свое место. Телемах, бурля гневом, отступает в угол и оттуда принимается сверлить взглядом вздувшиеся вены на шеях пирующих. Эос и Мелитта помогают бродяге устроиться на табурете у очага. Он чуть пошатывается, поддерживаемый их руками, хотя что-то не так с его походкой. Мышцы на его плечах и предплечьях, закаленные греблей, еще не ослабли от голода и лишений. Он должен был бы раздавить служанок своим массивным телом. А он ступает легко, ведет себя необъяснимо – не как старик, но и не как воин, не как калека, но и не как здоровяк… Эос поджимает губы, но не произносит ни слова, пока Мелитта собирает бродяге угощение.

А затем рядом оказывается Пенелопа.

– Мои нижайшие извинения, добрый странник, за подобное обращение, – выпаливает она, не успев присмотреться к незваному гостю. – То, как тебя встретили в доме моего мужа, совершенно неприемлемо. Пожалуйста, здесь ты можешь поесть и отдохнуть, мои служанки проследят за этим…

И тут наконец она обращает на него свой взгляд, который до сих пор пронзал спины надувшегося Антиноя и его прихлебателей. И тогда слова замирают на ее губах. Она присматривается к оборванцу. Тот отводит от нее взгляд. Он бубнит, шлепая губами и едва шевеля языком:

– Благодарю, добрая госпожа, но это ни к чему. Совсем ни к чему. Ты и так уже была слишком добра.

Пенелопа смотрит на бродягу.

Потом через зал смотрит на сына.

Снова на бродягу.

Возможно, сейчас ей на пользу, что она пролила столько слез из-за Телемаха.

Возможно, ей повезло, что она успела увидеть, как сын изучает бронзу мечей, заметила в его глазах блеснувшую жажду убийства.

«Конечно, – понимает она. – Ну конечно!»

Вот почему он стал таким дерзким…

Вот откуда его смелость…

Ей бы следовало заговорить. Ее молчание затянулось, а значит, может привлечь ненужное внимание. Она открывает рот, но понятия не имеет, что сказать, и тут ее спасает появление Мелитты, которая вкладывает миску со свежим хлебом и холодной рыбой в сложенные руки бродяги. Кстати, о его руках: они все в разводах, с грязью под ногтями, со скрюченными пальцами, которые, кажется, уже никогда не разогнуть, неловкие, покрытые шрамами, огрубевшие от времени и морской соли. Но все же и тут, как во всем его облике, заметно несоответствие, некая нарочитая слабость, демонстративно выпячиваемое уродство. Эти руки внезапно привлекают внимание Пенелопы – легче рассматривать их, чем лицо, – и любопытство побуждает ее выдохнуть:

– Могу я узнать, путник, откуда ты?

– Я моряк с Крита, – отвечает бродяга, кривя набитый рыбой рот. – Мой корабль поглотило море, и выжил я один, с трудом добравшись до ваших берегов.

– Это… ужасно, – откликается Пенелопа, не вкладывая никакого смысла в произнесенное слово, не наделяя его положенными в таком случае чувствами. – Я не слышала ни об одном крушении у наших берегов – ты уверен, что больше никто не спасся?

– Прости мои стариковские глаза, – отвечает мужчина, по-прежнему не отрывая взгляда от своих грязных ног и потрепанной туники. – Если кто-то и выжил, я этого не заметил.

– О тебе позаботятся, – заявляет Пенелопа. – Тебе выделят теплое место для сна и чистую одежду.

– Я не могу…

– Чепуха. Ты на Итаке: гостеприимство – наш священный долг. Но, послушай, если это не в тягость, могу я задать тебе пару вопросов? Ты, наверное, плавал в дальние края и многое