Песнь Итаки - Клэр Норт

безумие, мы по крайней мере постараемся дать ему шанс не погибнуть в процессе.

– Тебе нужно скрыться, – бормочет Эос. – Даже если у твоего сына все получится, это разожжет войну, в которой ему не победить. Только не без помощи Микен, а я сомневаюсь, что он обращался к Оресту. Анаит может дать тебе убежище в храме Артемиды, затем можно перебраться в храм на материке или к Электре…

– Вовсе нет. Если мой сын собирается сражаться и погибнуть, то все в любом случае кончено. Я прожила хорошую жизнь, с учетом всех обстоятельств. Нам придется сделать большую часть работы.

Теперь в ступоре Эос. Эта служанка, врученная Пенелопе в качестве свадебного подарка, юная спутница, обязанная составлять царице компанию в ее путешествии в новые владения, никогда прежде не слышала, чтобы Пенелопа так легко говорила о смерти. Никогда не видела, чтобы она так спокойно отказывалась от хитрой схемы или легко отбрасывала хороший план. К слову, прежде она едва ли видела, как Пенелопа плачет – даже когда Одиссей отплывал к Трое. Всегда была работа, требующая присмотра, сделки, требующие внимания, дела, занимающие все время женщин Итаки. Слезам приходилось подождать до другого раза, например до того дня, когда все трудности останутся позади.

А теперь Телемах вернулся, и Эос остается только гадать: если всем женихам предстоит пасть от его руки, что тогда станет со служанками? Обычно такие мысли посещают и Пенелопу, но нынче вечером… Эос не знает, как сегодня вести себя с царицей. Ей прекрасно известны все слабости Пенелопы; рабыня всегда замечает просчеты хозяйки. Но нынешний вечер… «О, этот вечер худший из всех», – думает Эос. Ведь ее царица начинает делать ошибки.

Стук в дверь. В комнату просачивается голос Автонои.

– Моя госпожа?

Автоноя редко зовет Пенелопу «моя госпожа», не говоря уж о «моей царице». Этот подчеркнуто уважительный тон – знак того, насколько она потрясена ее внезапным взрывом чувств.

Пенелопа вытирает последнюю слезинку с глаз, опускает вуаль на лицо, выдергивает свою руку из руки Эос, отворачивается от отражения в мутном зеркале.

– Заходи.

Автоноя не заходит, словно воздух комнаты, пропитанный солеными слезами, может и ее заразить чувствительностью. Вместо этого она шепчет, просунув в дверь голову:

– Там внизу с Эвмеем пришел какой-то бродяга, просящий кусок хлеба.

– Так накормите его.

– Женихам не нравится его присутствие.

Пенелопа со вздохом закатывает глаза, но в тот же момент выпрямляет спину и добавляет твердости в голос. Сердцем она чувствует, что не смогла стать хорошей матерью и за это, по ее мнению, заслуживает смерти. Но пусть даже ей не удалось проявить себя на материнском поприще, прочие особенности ее натуры цветут пышным цветом, даря ей силу. Она все еще царица, и более того – она по-прежнему гостеприимная хозяйка.

– А Медон с Эгиптием ничего не могут сделать? Я занята размышлениями о неизбежном, святотатственном убийстве моего сына и о том, насколько жестокий конец ждет после этого всех нас.

– Медон спит, а Эгиптия нигде не могут найти.

Очередной вздох, который тем не менее выдает, что Пенелопа рада ее словам. Заняться чем-то полезным намного, намного легче, чем тонуть в бездонном колодце стыда, горя и смятения, близость которого все еще заставляет сжиматься ее горло.

– Где Телемах?

– Внизу.

– Он пока не выкинул какой-нибудь глупости или грубости?

– Нет. Он невероятно спокоен. Даже вежлив. Сказал Меланте, что ему нравится ее прическа. Все встревожены.

– Я спущусь вниз прямо сейчас.

Глава 8

Среди богов четверо в той или иной мере проявляют интерес к острову Итаке.

Артемида, богиня охоты. Ее привлекли на Итаку свист стрел и щелканье тетивы в полуночном лесу. В роли добычи в тот раз выступали мужчины, а не кролики, и охотницы, накладывавшие стрелы на тетиву, таились во тьме, загоняя своих жертв, что пришлось по душе великой лучнице.

Афродита, богиня любви и желания. Ее взгляд был привлечен прибытием ее любимой игрушки, ее смертной питомицы, ее земного воплощения – Елены Спартанской, Елены Троянской. Почему же в итоге этот взгляд с Елены переместился на ее двоюродную сестру Пенелопу, мне, к стыду моему, до сих пор неизвестно. Я, мудрая во всем, никогда до конца не могла понять, что движет богиней любви. Иногда, размышляя над этим, я страдаю от того, насколько далека моя душа теперь от дружеского взаимопонимания, – но я не отступлю. Афина никогда не отступает.

Гера, царица богов. Она появилась на этом острове вслед за ее дорогой Клитемнестрой, она держала эту мстительную царицу за руку и вытирала хладный пот с ее чела, когда та пала от меча собственного сына. Гера тогда заявила, что она на Итаке, чтобы защитить матерей островов, и я без колебаний забыла о ней.

– Кому есть дело до матерей? – воскликнула я, ведь, само собой, никому нет. Поэты про них не поют, а если и упоминают, то как причину, как приложение к истории какого-нибудь героя.

В этом вопросе я, конечно, ошибалась.

Мудрость должна быть честна с собой, даже если иногда приходится обманывать прочих.

Ведь хоть их и не воспевают в песнях, именно матери, дочери и жены заставляют мир вращаться, а очаги – греть и светить.

– Падчерица, – фыркнула Гера как-то безлунной ночью, когда мы стояли на вершине Олимпа, глядя вниз, на мир, погруженный в сон. – Ты забыла, что ты женщина.

Обычно я не обращаю внимания на Геру, но в тот момент застыла словно громом пораженная.

– Я могу понять эту твою несгибаемую целомудренность, – продолжила она, машинально крутя бокал с амброзией, как будто в золотистом напитке появился невозможный осадок. – Ты занудная ханжа, но, по крайней мере, притворяясь, что ты такая же, как мужчины, ты можешь отбить некоторым из них охоту приставать к тебе. Не со всеми сработает, конечно: для некоторых это просто вызов, возможность разрушить что-то. Разрушить кого-то. Мой муж любит разрушение. Только это теперь и заставляет его почувствовать себя мужчиной.

Какой бы неприятной ни была эта мысль, я не могла не согласиться с данным Герой определением моего отца.

– А что до всего остального – что ж, даже если ты во всем будешь подражать мужчинам, они никогда не примут тебя. Ты можешь перехитрить их, победить в бою, даже убить, в общем, сделать все что угодно, но это не значит, что ты станешь равной им. Тебя не ждут узы братства. Ни товарищества, ни поддержки, ни доверия – вообще ничего. Ни между ними. Ни для тебя. О небо, неужели ты ничему не научилась, глядя на то, как Агамемнон с Ахиллесом злятся и дуются друг на друга, споря из-за того, у кого кое-что больше? А эта история с Троей все только усложнила. Все эти ужасно глупые мальчишки со своими ужасно глупыми понятиями о том, что значит быть настоящим мужчиной, – с кого, по-твоему, они берут пример? Мелкие грязные убийцы и насильники, для которых мужественность – это возможность врезать своим чумазым кулаком в свиноподобную физиономию собрата, просто чтобы доказать свою жалкую точку зрения. Убожество.

– Не Одиссей, – ответила я. – Он не такой.

– Правда? Ты правда хочешь сказать мне, что он не мстительный, заносчивый, лживый, коварный, жаждущий доказать окружающим, что он умнее всех? Может, конечно, тут все не так очевидно, как с теми, кто входит во дворец, выпятив… эго, но у этой истории все равно тот же финал. Власть. Место в мире. Возвышение над всеми прочими мужчинами. И само собой, над всеми женщинами тоже. Я надеялась, что Цирцея вдолбит ему немного здравого смысла или хотя бы эта развратница Калипсо, – но нет. Ему все равно нужно стать выше всех остальных. Он возвысится и над тобой, если ты не будешь осторожной.

Некоторое время мы стояли в молчании, она и я, над краем света.

Я вдруг поняла, что, будь я Афродитой, разразилась бы слезами. Кинулась бы на шею Гере с объятиями и бормотала: как это все точно, как печально, мое сердце этого не выдержит! А Гера, вздохнув и закатив глаза, похлопала бы