Шляпу можешь не снимать. Эссе о костюме и культуре - Линор Горалик

четырех, гулявший с мамой, уставился на мое белое платье и спросил на иврите: «Ты фея?» – настолько мой облик был непривычен для беэр-шевского пейзажа тех лет (надо признаться, что в этот момент я почувствовала себя под взглядом его матери не столько феей, сколько городской сумасшедшей). По дороге ко мне присоединялись подруги – кто-то в джинсовых шортах с футболкой-оверсайз и кроссовках, кто-то (не менее упрямая, чем я!) в белой шелковой блузке с отложным воротничком и шелковых брюках-клеш, купленных в стране исхода на черном рынке или пошитых, как и мое платье, на заказ – специально для того, чтобы приехать «туда», в эмиграцию, с «приличными»[2], модными, «западными» вещами, созданными в соответствии с выкройками из чудом добытого журнала «Бурда», с трудом добиравшегося до нецентральных городов Советского Союза, или с собственными представлениями о западном вестиментарном языке, сформированными на основании модной интуиции и несоветского контента, начавшего просачиваться в годы перестройки за разъедаемый ржавчиной железный занавес. Некоторые из нас, как выяснилось, ждали возможности надеть эти мини-юбки и свитера с вышитыми на них блестящими птицами, эти атласные легинсы и вязаные длинные платья, эти кожаные шорты и черные пальто по много месяцев: «Не трогай, там носить будешь». Мы не собирались терять возможность наконец начать носить это «там» – тем более что общались мы в основном с такими же подростками-эмигрантами, и язык этих вещей (речь о котором пойдет ниже) был в нашей среде хорошо понятен. Они, кричащие о нашей инакости каждому, кто родился или давно жил здесь, в Израиле, в то же время помогали нам распознавать и понимать друг друга.

В апреле 1988 года процедура выезда из СССР была значительно упрощена. Среди прочего это означало, что ряд категорий советских граждан (в первую очередь – так или иначе связанные с еврейством[3]) получили шанс при желании и наличии возможностей начать подготавливать документы к выезду из Советского Союза «на постоянное место жительства». Основными направлениями стали США, Европа (в первую очередь Германия, в силу наличия там соответствующих программ абсорбции) и Израиль – локации, где новых эмигрантов ждала социальная среда, использующая условно-европейский (то есть, в понимании эмигрирующих, западный) вестиментарный код. Процесс подготовки к выезду занимал около года, и первые отъезды случились для большинства в конце 1988-го – начале 1989 года. Именно этим и объясняется выбор мною столь узкого временного периода для разговора. Во-первых, если в конце 1988 года люди уже уезжали или готовились к отъезду достаточно массово, а информация о западном вестиментарном коде все еще была недостаточной (об этом речь пойдет ниже), то в конце 1991 года, после распада Cоветского Cоюза, такой информации стало более чем достаточно, а поездки за границу перестали быть отъездами навсегда. А во-вторых, я посмею высказать предположение, что в этот период значение костюма и всего, что связано с костюмом в жизни позднесоветского человека, обрело новое измерение.

На мой взгляд, язык периода позднего застоя, продлившегося до прихода к власти Горбачева и объявления им перестройки и гласности, расширивших окно в западную визуальную культуру для массового наблюдателя, был языком в высшей степени выразительным в силу возможности стабильно развиваться под влиянием одних и тех же факторов (таких, как, например, плановая экономика и относительная изоляция от западного мира) на протяжении нескольких десятилетий. Да, Советский Союз в качестве поставщика предоставлял в распоряжение потребителя не слишком много выразительных средств (например, одежды, имевшейся в продаже), и у наивного интерпретатора (скорее воображаемого, чем реального) могло сложиться впечатление, что «в СССР все носили одно и то же». Однако как минимум в крупных городах такая картина была бы далека от правды в огромном числе случаев за счет исключительной нюансированности советского вестиментарного языка, возникавшей в результате множества механизмов: распределения дефицитных товаров среди сотрудников определенных профессиональных институций, творческого потребления (creative consumption), подпольного приобретения предметов гардероба (торговля импортными и дефицитными вещами), тайного потребления частных услуг (от портновских до ювелирных и парикмахерских), вестиментарного творчества (шитье, вязание, плетение и другие) – и так далее. Так, например, являясь, по официальной версии, языком «всеобщего равенства» или, по крайней мере, декларируясь в качестве такового, советский вестиментарный язык позволял тончайшим образом выражать неравенство – неравенство финансовое и статусное, правовое и гендерное, неравенство эстетических позиций и неравенство владения творческими навыками… Тот, кто хорошо разбирался в этом языке, кто был подлинным его носителем, – то есть, кажется, подавляющее большинство городских жителей СССР, – тот прекрасно улавливал все оттенки этого неравенства – системообразующего элемента социальных вестиментарных дискурсов.

Перестройка и связанные с ней новые медийные и контентные практики привели к приоткрытию «двери на запад» – и, разумеется, к значительным и хорошо известным сдвигам в языке позднесоветского костюма. Можно предположить, что одним из результатов этих сдвигов стал рост того, что я назвала бы «вестиментарной тревогой», – тревоги, присущей, кажется, участникам любой современной урбанистической культуры и проявляющейся в психологическом дискомфорте, вызванном сомнениями по поводу собственных костюмных практик и их соответствия как персональным задачам носителя, так и нормам окружающего общества и его отдельных социальных страт. Иными словами, прежний язык костюма в СССР в советских городах с приходом перестройки начал переживать стремительные изменения, в рамках которых каждое новое «слово», то есть каждый новый элемент костюма и каждая новая вестиментарная практика для многих приобретали, по всей видимости, особую значимость и привлекали особое внимание, поскольку требовали беспрецедентного осмысления и как новые смысловые единицы, и как составляющие новых контекстов. Безусловно, это значило, что привычные элементы костюма и привычные практики точно так же подвергались переосмыслению и пересмотру, причем не всегда пересмотру со знаком минус (вспомним увлечение некоторыми видами советской униформы и вещами с советской символикой[4]). Иными словами, если позднезастойный костюм был для своих носителей (в обоих смыслах слова) языком комплексным, но в целом хорошо понятным, то костюм перестроечно-позднесоветский (то есть как раз и имеющий прямое отношение к интересующим нас годам) оказался пространством постоянной вестиментарной тревоги, постоянной необходимости учить язык на ходу, осмысляя новые его элементы и встраивая их в уже имеющиеся структуры, – расшатывающиеся или, наоборот, стремительно укрепляющиеся. Вестиментарная тревога же, в свою очередь, вызывала повышенное внимание к костюму, собственному и чужому. Как заметила одна из моих респонденток в ходе опроса, речь о котором пойдет ниже, «[тогда] часто и встречали по одежке, и провожали по одежке, потому что ты и был твоя одежка». Я часто думаю, что вся эта ситуация чем-то напоминала ситуацию, возникшую в тот момент, когда Господь покарал строителей Вавилонской башни: старый