элементов становится интегральной частью любого разговора об униформе (см., например, работы Олега Лысенко, касающиеся армейской униформы в позднем СССР[16]). В воспоминаниях о советском школьном детстве[17] «расшатывание» формы, пассивное или активное, – обязательная часть дискурса. Однако в истории с «королевами» эта практика имеет особое значение – не только потому, что умеренная конфронтация с учительским составом укрепляла лидерские позиции решившихся на нее девочек (здесь, кстати, мы возвращаемся к теме демонстративности), но и потому, что умение, напротив, добиться желаемого облика, избежав при этом конфронтации, подчеркивает лучшую социальную адаптированность «королев», раннее усвоение ими навыков взаимодействия с властями: «Училась я хорошо, был у меня авторитет и в классе, и в школе, поэтому, в какой-то мере, со мной было сложно бороться, если я не придерживалась стандартов в одежде». Одним из самых ярких примеров лавирования между униформой и секулярным платьем без прямого нарушения нормы поделилась респондентка, аттестующая себя как бывшую «королеву»: «Мне брюки сшила мама, и я была первой девочкой в нашей параллели, кто надел брюки в школу. Естественно, под форму, а не вместо». Однако большинство респондентов вспоминают, что их «королевы», в силу обстоятельств или экономического положения семьи, выделялись вполне законной советской униформой, отличие которой от формы одноклассниц было формальным: тут работал именно эффект «инакости», эффект «другого»: «Носила специально купленный в Эстонии прозрачный черный фартук из чего-то вроде органзы»; «Вместо обычной звездочки с Лениным (из жести она была, что ли) носила манерную пластиковую с фотографией того же Ленина внутри»; «Коричневая форма как у всех. Но! Платье со стойкой, потому что именно этот фасон шел ей больше всего. Необыкновенные белые фартуки с красивыми крыльями – и кружевные, и атласные. Очень красивые манжеты из белоснежной пряжи, связанные крючком, купленные в Сочи, великолепно контрастировали с загорелой кожей» (последнее свидетельство отлично показывает, как форма и «королевственность» девочки оказываются в едином пространстве проекций). Кружевные манжеты и воротнички чаще всего указываются среди тех нерегламентированных или плохо регламентированных элементов школьного костюма, которые становились пространством для относительно безопасного самовыражения. «Иногда попадались колготки невообразимых флуоресцентных цветов. Вот их-то я в школу и носила, потому что никаких специальных правил насчет цвета колготок не существовало (ведь в магазинах того времени продавались только черные и коричневые)»; «Помню, в старших классах стала носить хвост сбоку, директор как-то сделала замечание, но я ее сыгнорировала»; «Ну, и как мелочь: пенальчики, блокнотики, ручки. Мама была фанаткой канцелярских принадлежностей и меня приучала»; «Духи обязательно – из стандартной французской „гаммы“ того времени – Climat, Poison»; «Очень важным элементом считалась сменка. Полина была первой, кто пришел в школу на каблуках (класс 7‑й, наверное), принесла эти туфли в виде сменки». Прическа, сумка, колготы, часы, духи, сменная обувь – фактически эти вещи составляли самостоятельный секулярный костюм внутри униформенного костюма, и «королевы» конструировали его, исходя из демонстративных, лидерских, индивидуальных потребностей и применяя все те практики, которые позволяли секулярной позднесоветской «моднице» отличаться от окружающих. Это ощущается еще острее при описании внешкольного, подлинно секулярного костюма: «Не вдаваясь в полемику о мелких деталях, сводивших на нет уравниловку, замечу: у нас были три легальные возможности появиться среди одноклассников не в форме. Это день лыж раз в неделю в третьей четверти, день субботника пару раз в год и день „огонька“ – вечеринки в классе, которая начиналась вскоре после уроков, и поэтому у нас многие не уходили домой переодеваться. Огонек сам по себе был приятным событием, но даже ненавистные лыжи и не слишком привлекательные работы по уборке класса становились более терпимыми, поскольку позволяли одеться в школу по собственному вкусу и выбору»; «Где гораздо больше „королевили“ по одежке – пионерские лагеря. Вот там – да, королевой отряда, как правило, становилась самая модная девочка, обязательным было наличие джинсов, кроссовок, стрижки, желательны футболки с заграничными надписями и т. п.
». Одна из респонденток пишет, что ее одноклассница-«королева» в пионерском лагере прошла по всему отряду и заставила девочек «отдать ей все модное и импортное, чтобы такое было только у нее. Некоторые девочки плакали, ведь больше такое на людях почти нигде не поносишь». Тут специфика советского дефицита и американский стереотип «королевы» как бессердечной стервы, обижающей и унижающей остальных, неожиданно находят общую почву: в остальном, надо заметить, рассказы респондентов о «королевах» в позднем СССР сильно отличаются от стереотипных рассказов их американских сверстников; причины, по которым модели девичьего лидерства так различались между собой, возможно, заслуживают отдельного разговора. Между тем респонденты, описывающие «модных» девочек как «королев» или «самых крутых», в большинстве случаев не задаются вопросом о том, что влияло на что: добавлял ли особый экономический статус семьи уверенности в себе и бравады, часто необходимых девочке-подростку для выхода на лидерские позиции, или наоборот – девочка с лидерскими качествами «украшала» собой модные вещи, заставляла их работать (возможно, этот вопрос актуален для всего обсуждения советской и позднесоветской моды). Последняя версия может оказаться небезынтересной: к ней нас подводит и количество воспоминаний о «королевах», чей костюм был стандартным, но носился «по-особенному», и количество упоминаний того, как плохо или незаметно «крутые» вещи выглядели на девочках, не представлявших собой ничего особенного: «Форма, как у всех, только идеально чистая и отутюженная»; «У ее подружек были вещи, которых не было у других, – джинсы и пр. У нее не было».
Отряд сантехников: проблематика лидерства сквозь призму подражания
Возможно, хорошим способом понять, как были устроены определенные модели девичьего подросткового лидерства в позднесоветском обществе, может оказаться попытка анализа воспоминаний, которые касаются темы подражания. Я задавала респондентам вопрос о том, что произошло бы, если бы в соответствующий период им предоставили вещи из гардероба «королевы». Анализировать ответы на поставленный таким образом конкретный вопрос стоило бы, скорее всего, за пределами этого эссе – они служат богатым материалом для разговора о реконструкции собственного подросткового восприятия: «Ее манера одеваться на долгие годы повлияла на мою. Но в то время я ни за что не смогла бы носить ее вещи, так как комплексов из‑за внешности была масса. И мне понадобились годы, чтобы начать носить что-то вроде тех платьев, сильно облегающих и коротких, в которых я помню ее на вечеринках». Однако этот вопрос послужил естественным триггером для воспоминаний о том, кто и как подражал «королевам» – как в плане костюма, так и в плане поведения. Некоторые замечания респондентов вполне ложатся в русло привычного разговора о подражании лидеру вообще и подражании лидеру в подростковой среде – в частности: например, к таким замечаниям следует отнести часто повторяющиеся
