Овечки в тепле - Анке Штеллинг

– Тогда хотя бы воспользуйтесь нашей квартирой, когда мы переедем, – сказала Вера, и я ответила:

– О, конечно, вот это было бы здорово.

А Франк подал к столу свой лотарингский пирог со шпиком, который мы все любили.

– Тогда будем по-прежнему неподалёку друг от друга, – сказала я, а Свен добавил:

– По крайней мере, не в Марцане, – а Франк заметил:

– Честно говоря, я рад, что есть два человека, которые во всё это не впутались.

– И всё равно жалко, – сказала Вера, ковыряя вилкой в своём куске пирога. – Я имею в виду, что изначально мы мечтали именно об этом!

И она посмотрела мне в глаза и улыбнулась своей кривой улыбкой, которая ввергала меня в уныние ещё тогда, когда мы с ней ходили вместе в один детский сад: эта тоскливая улыбка указывала на то, что где-то нас ожидает нечто большее, а то, что происходит сейчас – далеко не самое лучшее.

– Идея насчёт коммуны, да, – подтвердила я. – Жить и работать вместе, растить детей.

И Вера вздохнула, а потом из спальни позвал Леон, и она встала.

– Коммуна? – переспросил Свен, когда Вера ушла, и Франк отрицательно помотал головой:

– Всё равно здесь не то.

И я подумала: верно, но тем не менее жить они будут вместе, а Вера всё не возвращалась из спальни – наверное, так и заснула рядом с Леоном. Правда, можно было на следующее утро позавтракать с ней вместе, но не поеду же я к ней ради этого через наши пять поворотов.

И опять я была виновата.

Это становилось мне ясно, Беа, в одном ряду с горнолыжной историей. Что проблемы как раз у меня, а не у них.

Это я не могу пересилить себя, не могу отнестись к этому легче. В точности как в 1989 году, когда мне просто надо было поехать вместе со всеми в ту альпийскую хижину: наверняка всё было бы хорошо. Но нет, мне вздумалось упорствовать, настаивать на нашем неравенстве, капризничать и столкнуться в лоб с людьми, которые старались ради меня и хотели это неравенство сгладить.

С этим пресловутым неравенством действительно было досадно.

Мне понадобилось почти тридцать лет, чтобы я смогла рассказать эту историю с горнолыжными выходными, и даже теперь я тревожусь, что ты или кто-то ещё может сказать, что я тем самым изображала жертву, ибо это расхожий упрёк тем, кто говорит о неравенстве вслух.

Неравенство разделяет нас на тех, кто обладает привилегиями, и тех, у кого их нет, и это проблема для всех, кто тоскует по справедливости. Не важно, к какой группе они принадлежат; Ингмару было так же неприятно быть богатым, как и мне бедной. Почему бы всем вместе просто не кататься на лыжах, чёрт возьми? И раз уж это так, почему бы нам хотя бы не сделать вид, будто это не так? Чтобы мне не выглядеть неудачницей, а Ульфу и Ингмару не выглядеть победителями?

В моей каморке совсем нечем дышать.

Я не могу бросить курить, хотя это смешной признак независимости. Но и проветрить каморку не могу, потому что тогда мне бы пришлось встать и принести себе куртку.

На кухне Беа, готовит себе чай. Я слышу, как она ходит там, шаркает ногами, гремит посудой. Наверняка хочет поговорить со мной; после десяти часов вечера её обуревает разговорчивость; по крайней мере, спать она не хочет, спать она ещё никогда не хотела.

Когда она была маленькая, я пела ей песни, одну за другой, потому что знала тексты наизусть. Первая стратегия выживания матери маленьких детей: отключить мысль от того, что выходит из уст. Мама, автомат успокоения и обработки звуком.

Но это уже позади. Я больше не хочу ничего петь или произносить наизусть, я хочу постоять за своих детей, отстаивая себя саму, семнадцатилетнюю Рези, и, например, спрашивая Ульфа, по-прежнему ли он полагает, что тогда ей достаточно было взять с собой что-нибудь почитать – и всё было бы хорошо. Я хочу постоять на стороне неуверенной парочки, которая струхнула перед открывшейся для них возможностью, и спросить Ингмара, в чём состояла эта возможность и для кого, собственно, она открывалась: получить деньги взаймы, так ли? Или всё же скорее: избавиться от денег и успокоить совесть.

Я не знаю, откуда у Ингмара деньги. Если Ульфа я знала с детства, то Ингмара – нет, и он не приносил присягу в моём присутствии.

Я только знаю, что его всегда зачаровывало, как нам со Свеном «это удаётся», как мы выживаем при нашей чудовищной безответственности, рожая на свет четверых детей без финансовой гарантии.

С самого начала Ингмар необычайно интересовался моими текстами и картинами Свена, а также условиями их создания и продвижения. Когда он нас приглашал к себе, то всегда подробно представлял нас друзьям и родственникам, объясняя, что мы деятели искусства и тем не менее – или как раз поэтому – самые выдающиеся родители из круга друзей Фридерике.

Мне льстил его интерес, его солидное присутствие на моих выступлениях и вернисажах Свена, его внимание как приглашающего хозяина. Я охотно выслушивала, как ему всё же далёк наш мир, и до меня не доходило, что он говорит это всерьёз, тешась нами, приукрашиваясь нами. Я не осознавала различие наших миров, я думала, он преувеличивает – и не понимала, с какой целью.

Первая догадка пришла, когда заговорили о поступлении Зиласа в школу, и Фридерике рассказала мне, что Ингмар не хочет, чтобы школа была таким же скучным гомогенным социотопом, как жилищное товарищество их строительного кооператива; ему нравилось, что в детском саду у Зиласа были друзья из простой или мигрантской среды, «не такие пугающе белые и преуспевающие». Тут я вспомнила, что бедность для Ингмара представляла собой желанный признак отличия от него самого, «она такая великолепно пёстрая и беззащитная», и это казалось мне абсурдным.

Только теперь, по прошествии ещё шести лет, я поняла, что Ингмар хотел ссудить нас деньгами, чтобы держать нас неподалёку от себя; чтобы мы придавали пряность строительному кооперативу и можно было бы выдавать нас как для внутреннего употребления, так и вовне в виде социального проекта: «А как же, с нами в одной лодке и малообеспеченные люди, художники…»

Будь у меня хоть искра классового сознания, тогда, в его политкорректном гибридном автомобиле с бархатными детскими креслами, я бы рассмеялась его предложению и сказала: «Забудь об этом. Я не буду исполнять роль клоуна. Я не облегчу твою совесть и твой кошелёк, поищи