Овечки в тепле - Анке Штеллинг

у того нет ума», но я люблю живые проявления мира и странному поведению моих друзей не ищу объяснения в их поздравительных открытках или у Черчилля, а как-нибудь уж сама подберу к нему рифму.

«Подобрать рифму» – ещё один красивый оборот речи, в нём говорится о письме.

Акт самоуправства, заложенный в основе рассказа, вошёл в поговорку.

Рифма-рефрен Ульфа гласит: «Ты тоже могла бы участвовать в кооперативе, ты могла бы тоже поселиться здесь» – он и в самом деле думает, что я просто завидую и, будь у меня всё то, что есть у него, я бы тоже всё видела и воспринимала в том же свете, что и он. Может, даже так и есть, но нам этого никогда не узнать, потому что у меня всего этого нет, и я этого не делаю, а может, вовсе и не хочу, поэтому я говорю – тоже не произнося вслух: «Тебе не следовало это делать, не надо было строить дом, а если и построил – не надо было тебе в него вселяться», и тогда мы вдруг оказываемся квиты, и всё в принципе оказывается под вопросом.

* * *

Тридцать лет назад, когда мы с Ульфом ещё были парой, мы действительно верили, что между нами нет никакой разницы и не имеет значения, у кого какое происхождение: если я могла проследить свой род разве что до поколения дедов, которых мои родители ещё знали лично, то его генеалогическое древо – в виде книги в кожаном переплёте – стояло за стеклом у его родителей. Я, первая в своей семье получившая аттестат зрелости, и он, чьи прадеды уже учились в Гейдельберге. Это была идея наших матерей – больше не отделять семью от политики, а, наоборот, пропустить детей вперёд, через сословные границы, из-за чего я потом очутилась в гимназии, а Ульф не отправился в интернат на Боденское озеро. Так мы встретились и были равными.

Но потом всё же внезапно возникли – или всё ещё оставались – эти маленькие противоречия и недопонимания, мелочи, которые становились всё существеннее и начали причинять боль, и приходилось спрашивать себя: можно ли упомянуть об этом? Как рассказать о том? Где взять слова для того, чего официально не существует?

Февраль 1989 года в Штутгарте.

Нам по семнадцать, мы все ещё живём дома. Дошли до старшей ступени гимназии: через полтора года нам сдавать экзамены на аттестат зрелости.

Ещё идут восьмидесятые годы, богатые ещё должны платить налоги, а для бедных на эти налоги строят бассейны. Идея наших матерей не только в духе того времени, она находит выражение и в парламентских решениях. Итак, плавать я уже умею, и когда наша продвинутая школа отправляется на ежегодные горнолыжные каникулы, я обычно иду с другими детьми, дорвавшимися до недоступных прежде благ, в аквапарк в Зиндельфингене и прекрасно провожу там время. Но теперь у меня есть компания – то есть Вера, Фридерике, Ульф, Кристиан и Эллен, и они хотят провести эти лыжные выходные вместе, в загородном доме родителей Кристиана в Бернских Альпах в Швейцарии.

Все мы ещё живём у родителей, и наши дома обустроены по-разному, но нам это не бросается в глаза. У Кристиана родители намного состоятельнее, чем у остальных, но это имеет так же мало значения, как то, что мои – самые бедные. Глупо при этом только одно: я не умею кататься на горных лыжах. Плавать умею, но в гараже у меня нет горных лыж. У нас и гаража-то нет, что я замечаю только теперь и что прежде мне совершенно не мешало, напротив. Я не люблю гаражи, они воняют бензином, и их надо раз в год всей семьёй убирать, на что потом жалуются с проклятиями мои друзья и подруги. Гаражи – это родина родительских автомобилей и прочего хлама, который меня совсем не интересует, и вечно там проблемы: то заклинивает ворота, то пропадает ключ, то не срабатывает мотор для автоматического открывания. Но – к прочему хламу относится и лыжная экипировка, а к лыжной экипировке относятся горнолыжные каникулы и навыки в спуске с гор, начиная с раннего детства, и у меня всего этого нет, поэтому идею провести лыжные выходные в горах я не нахожу такой уж гениальной, как считают мои друзья.

Ульф, с которым я к этому времени уже почти два года вместе, смотрит на меня задумчиво и потом говорит, что это очень большое удовольствие – кататься на лыжах, и он по этому удовольствию давно скучает: с тех пор как больше не проводит каникулы с родителями, а проводит со мной и с нашей компанией. И что у остальных дело обстоит так же. Кроме того, все они не так уж честолюбивы и не настолько одержимы горнолыжными трассами, и я могла бы всё-таки взять санки или что-нибудь почитать или просто гулять целый день, пока остальные не вернутся со склона. Вечера всё равно самое лучшее.

– О’кей, – говорю я, – тогда мы могли бы устраивать сплошные вечера, на целый день, как обычно.

Но тут он говорит, что вечера совсем другие, когда перед этим несколько часов двигаешься, то есть мчишься с горы, и я говорю:

– Хорошо, но из этого я исключена.

– Да, – печально говорит Ульф, – это мне уже ясно, но я не виноват в этом, и другие тоже не виноваты.

Уже тогда речь шла прежде всего о вине, замечаю я теперь.

Во всяком случае, я не знала, что на это ответить, и ждала, что они решат, а они действительно взяли и уехали, больше не возвращаясь к этому разговору, и я никак не могла в это поверить.

Я просидела те длинные выходные дома и спрашивала себя, какие выводы из этого сделать, то есть: какие уроки я должна из этого извлечь, а также какие наказания я должна за это раздать.

Мобильных телефонов тогда ещё не было – разве что в машине у отца Кристиана; эта машина стояла в подземном гараже под их домом на одну семью и воняла ещё больше, чем все остальные, – и поэтому ни мне не могли позвонить, ни я не могла ни позвонить, ни отправить ехидную, укоризненную или примирительную эсэмэску все три долгих бесконечных дня. И только и дискутировала в своей голове сама с собой туда и сюда.

Это было, мягко говоря, ужасно.

Но потом, конечно, было уже всё равно, жизнь шла дальше, выходные кончились, и только у меня в голове завелись тоже не ахти какие