Война по обе стороны экрана - Григорий Владимирович Вдовин

ни хлеб, ни шоколад. Проезжая перекрестки, встречаем людей с детьми. Чем дальше, тем больше. Даем им шоколадки – они радуются. Родителям предлагаем хлеб – они радуются тоже. Малыш на трехколесном велосипеде от избытка чувств предлагает мне свою змейку из треугольничков. На Олимпийской улице, за которой уже поля, видим женщину, стоящую у калитки дома, разрушенного полностью. Ситуация распространенная, значит, что люди живут или в летней кухне, или в каком-то сарае. Останавливаемся и предлагаем хлеб. Женщина, хромая, начинает идти к нам, и я понимаю, что мы сделали все правильно: с такими ногами ни за какой гуманитаркой она не доковыляет. Она начинает плакать и обнимать оператора, который сидит на пассажирском сиденье. Просит воды – мы даем ей и воды тоже, конечно же. «Когда это все кончится, милые, родные, когда, скажите?»

Она держится за руку оператора и не хочет его отпускать – в нас она, наверное, увидела островок какой-то нормальности, который ей напомнил прошлое, когда вся система координат еще не была нарушена. Что я могу ответить? Скоро. Скоро все кончится. Женщина, утирая слезы, задает какие-то следующие вопросы – про документы, про выезд, про связь, про информацию о родственниках и когда можно будет пройти на улицу Кирова. Я могу только направить ее к своему знакомому в РОВД, оно уже работает и открыто на Восточном (с гордостью, кстати, мне сообщили, что есть и главное, без чего не может работать ни одна дежурная часть – прошитая книга учета преступлений). Про РОВД – это для нее новость, но хорошая. Это начало новой нормальности.

Мы прощаемся и едем уже домой. Время – середина дня, но по моим ощущениям прошло часов шестнадцать, не меньше. Мы вымотанные, пыльные, голодные, усталые. На камере и в голове – вал информации, которую мне предстоит обработать и понять, как преподнести редакции. Сколько сюжетов получится сделать из всего этого? Два? Три? Больше? Что оставить на утренний выпуск, а что на вечерний?

В этих раздумьях мы проезжаем крайние дома, сожженные. Все крайние дома пострадали больше всего. Находящиеся в центре микрорайонов пострадали гораздо меньше, многие (действительно многие) – не пострадали вообще, но их никто не показывает – сгоревшие выглядят, конечно, эффектнее. Мы пропускаем несколько военных грузовиков – для этого надо остановиться.

Я смотрю по сторонам – сгоревший ряд автомобилей напротив подъезда девятиэтажки, за которыми открывается море, сверкающее, безмятежное, безбрежное. Его спокойствие и диссонирует с происходящим, и в какой-то мере компенсирует, оттеняет его ужас.

Грузовики проехали, нам можно ехать. Но я не трогаюсь – что-то привлекло мое внимание у крайнего подъезда, и я не могу понять, что именно. Выхожу из машины. Только подойдя вплотную, понимаю – весь двор усыпан битым кирпичом, кусками бетона, арматурой, рваными железками. Кусками земли, расщепленными деревяшками, палками, стеклами. Гильзами самого разного калибра и патронами. Обычно – после окончания боевых действий – здесь же валяются и выстрелы к гранатомету и БМП-2, которые не успели израсходовать, но их нет – такое, конечно, собирают. Но и всего остального, что тут должно быть, нет тоже. Чистый асфальт, хотя бы квадратный метр которого не говорил бы о войне, за этот месяц я тут вижу впервые. Кто-то метлой или веником аккуратно подмел все пространство у подъезда и вокруг машин – тоже. Совершенно нежилого подъезда, но жильцы которого уже сделали первый шаг, чтобы он вновь стал жилым.

* * *

Мне очень много пишут, в том числе и мои друзья, желая, чтобы с моих глаз «спала пелена» и я наконец осудил бы войну. Никто из обращающихся с этими призывами не хочет услышать и понять, что войну я осуждаю, да еще побольше, чем они, наверное, потому, что вижу сейчас каждый день ее страшные последствия, не с дивана, а своими глазами. И в Донбасс в командировки я начал ездить задолго до событий последнего месяца. И все это время здесь была война. Никто нормальный в принципе одобрять ее не может. Происходящее сейчас – завершение длящейся восемь лет шизофрении и окончание тридцатилетнего периода неопределенности, когда все усиленно делали вид, что Россия может не быть Россией. Россия будет Россией, поверьте, это видно здесь, и вам скажут об этом большинство людей. Я говорил многократно и повторю еще раз: Россия – это не РСФСР, мы сейчас переживаем период трансформации нежизнеспособных и абстрактных советских границ к реальности.

Происходящее – не результат 2014 года, это результат целой цепочки провокаций и обмана, нежелания слышать голос нашей страны, а желание, наоборот, всеми силами зафиксировать ее в нижней мертвой точке. Есть такое понятие в механике. Но неумолимое движение вверх началось, как бы и кому этого ни не хотелось. Большой привет бескровному развалу СССР, который догнал нас спустя столько лет. Сегодняшние события были запрограммированы тогда, и сама Украина выбрала худший из возможных для нее путей – путь ненависти и разделения собственных людей, а не объединения их общей идеей.

Кто хочет за меня молиться, за мое просветление и прочее, прошу вас, помолитесь лучше за морпехов на бэтээрах, за семью врачей из больницы № 4, за мужика-волонтера с золотыми зубами, за директора школы и ее мужа-водителя, за семью девочки с чеченской колбасой в руках и за чеченцев, о которых тут можно услышать огромное количество теплых слов благодарности. За детей женщины на электросамокате и за хромую женщину на объездной. За моего знакомого милиционера, кабинетного работника, которого я встретил с автоматом на зачистке. А если не хотите, я сам за них помолюсь. И за весь город Мариуполь. Город-герой и город-мученик.

11 апреля

Palyanytsa: «Азовсталь» и порт

Следователь продолжает читать на камеру одному ему нужное заклинание. Перед ним стоит, опустив голову, человек с руками за спиной. Это следственный эксперимент, на который мы приехали в столь неуютное место. Группа минимальная: прокурорские, эксперт, мы – журналисты, спецназ и местные военные, в руках у них лопаты.

Обвиняемый спокоен. Это пленный. Зовут его Антон. В результате, как говорится, «комплекса оперативно-следственных мероприятий» было установлено, что он, до того как сдаться в плен, убил человека. После того, как сдался, помалкивал, но были свидетели, и это стало известно. Сегодня он должен показать место, где совершил убийство, и место, где спрятал тело.

Это бывшая украинская воинская часть. Самая окраина Мариуполя и периферия территории завода. Недалеко – женская колония. Стены ее разрушены прямыми попаданиями, говорят, что часть женщин-заключенных разбежалась, часть осталась сидеть в помещениях