Сокровенный храм - Морис Метерлинк

примирить в нашем разуме, благодаря тайне временной, быть может, которой они облечены. Собственно говоря, все эти вопросы составляют один, самый важный для нас вопрос о современной нравственности. В данный момент кажется, будто человечество приобретает, может быть преждевременное и роковое – сознание, не скажу своих прав, потому что вопрос еще не решен, но известных, повторяющихся исторических фактов.

Можно сказать, что это беспокойное сознание завладевает мало-помалу нашей умственной жизнью. Три раза в течение приблизительно одного года видели мы, как возникал и разрастался вопрос по поводу победы Америки над Испанией (но здесь он не был очень ясен, так как слишком давно накапливались ошибки и проступки Испании, и сам вопрос являлся нам в измененном виде); по поводу невинного человека, принесенного в жертву весьма веским интересам отечества; по поводу, наконец, несправедливой Трансваальской войны. Верно то, что явления эти не вполне новы. Человек всегда пробовал оправдать свою несправедливость, и когда не находил ни предлога, ни извинения в человеческом правосудии, то приписывали воле богов закон, стоящий выше его собственной справедливости. Но теперь извинение или предлог угрожают опаснее прежнего нашей морали в виду того, что взывают к закону или, по меньшей мере, обычаю природы более действительному, более неоспоримому и более общему, чем воля какого-нибудь эфемерного местного божества.

Победит сила, или правосудие, или же сила содержит в себе незнаемое правосудие, в котором теряется наша человеческая справедливость? Или же наше чувство справедливости, которое противится, как нам кажется, слепой силе, есть, в конце кондов, лишь видоизмененная частица той же силы, идет к той же цели, и лишь это видоизменение сбивает нас с толку? Для того, чтоб быть в состоянии ответить, надо было бы самому не составлять частицы тайны, которую желательно выяснить; надо было бы созерцать заданную задачу с высоты иного мира, знать цель вселенной и судьбы человечества. А пока, если мы оправдаем природу, то обвиним инстинкт справедливости, полученный нами от нее же и который, следовательно, есть также природа; если же мы одобрим этот инстинкт, то можем почерпнуть это одобрение лишь из сути того самого предмета, о котором идет речь.

XXI

Все это верно, но верно также и то, что одна из самых старых и самых бесполезных привычек человека – стремление заключить весь мир в рамки силлогизма. Опасно заниматься логикой в неизвестном и непознаваемом пространстве; и кажется, что здесь все наши сомнения происходят от другого рискованного силлогизма. Мы говорим себе, – громко порою, но чаще потихоньку, – что мы дети природы, что мы должны сообразоваться с ее законами и подражать во всем ее примеру.

Но природа нимало не заботится о правосудии; у нее другая цель – поддержание, постоянное возобновление и приумножение жизни, следовательно… мы еще не знаем хорошенько следствия, или, по крайней мере, оно еще не рискует открыто показаться нашей морали; но если до сего дня оно производило лишь скромное сравнительно разрушение в семейном кругу, охватывающем наших родных, друзей и наших непосредственных ближних, то оно проникает мало-помалу в огромную, пустынную область, куда мы помещаем наших незнакомых, невидимых, безыменных ближних. Оно лежит уже в основе многих наших действий; оно охватывает нашу политику, промышленность, торговлю, почти все, что мы делаем, переступив за пределы узкого семейного круга, единственного места для большинства людей, где царит еще немножко истинной справедливости, немножко благосклонности и любви. Законы общественные и экономические, развитие, усовершенствование, борьба за существование, конкуренция, – оно принимает тысячи имен, чтоб причинить то же зло. Между тем, нет ничего законнее этого следствия: не имея даже нужды перевертывать силлогизма, что было бы также очень разумно, и не заставляя его сознаться, что должна же быть в природе известная доля справедливости, раз мы, ее дети – справедливы, достаточно взять его таковым, как он есть, и заметить, что ничего нет таинственнее и спорнее одной, по крайней мере, из двух посылок. Мы видели из предыдущих глав, что природа не кажется справедливой относительно нас, но мы совершенно не знаем, справедлива ли она к себе самой? Из того, что она не смотрит на нравственность наших поступков, не следует еще, что у нее нет никакой нравственности, или что возможна единственно наша нравственность. Будем утверждать, что природа не принимает в расчет наших добрых или худых намерений, но не будем заключать из этого, что она лишена всякой нравственности и справедливости; это имело бы то значение, что мы утверждаем, будто не существует более ни скрытого, ни тайного, что мы знаем законы, происхождение и конец вселенной. Она поступает не так, как мы, но, повторяю, мы решительно не знаем, почему она поступает иначе; а мы не имеем права подражать кому-либо, кто совершает, на наш взгляд, несправедливость или жестокость, пока не знаем в точности причин, быть может, глубоких и спасительных, побуждающих его поступить именно так. К чему стремится природа? Куда стремятся миры, протекая вечность? Где источники совести? Может ли она явиться в другом виде, чем у нас? С какого мгновения законы физические становятся законами нравственными? Разумна ли жизнь? Проникли ли мы во все свойства материи, и единственно ли в нашей системе спинного мозга становится она разумом? Наконец, что есть правосудие, созерцаемое с иной точки зрения? Необходимо ли намерение должно быть центром его области, и не существует ли пространство, где намерение не играет никакой роли? Нам пришлось бы ответить на все эти вопросы и на тысячу других, прежде чем решить, справедлива или несправедлива природа относительно массы существ, живущих в ее области. Она располагает будущностью и пространством, о которых мы не имеем и представления, в которых существует, быть может, правосудие, пропорциональное ее продолжительности, ее размерам и целями, так же, как наш инстинкт правосудия пропорционален продолжительности и тесному кругу нашей жизни. Она может веками творить зло, на поправление которого имеет впереди еще века; но мы, чья жизнь длится несколько дней, мы не имеем права подражать тому, чего не можем охватить взором, чему не можем последовать, чего не можем постичь. У нас нет возможности судить ее, как скоро мы переступаем за пороги настоящего. Например, не делая изысканий в чуждой нам беспредельности, стоя на той незаметной точке, что отведена нам среди миров, мы должны признать, что не знаем ничего, что касается нашей возможной замогильной жизни, и мы забываем, что при настоящем положении наших знаний ничто не позволяет нам утверждать или отрицать существование какой-либо более или менее сознательной, более или менее ответственной сверх-жизни; для этого не нужно