Сокровенный храм - Морис Метерлинк

даже подчинять эту сверх-жизнь решениям внешней воли. Очень смело было бы уверять, что ничто из приобретений нашего ума, из усилий нашей доброй воли не существует ни у нас, ни у других после нашей смерти. Возможно, – и серьезные опыты если не доказывают, то позволяют зачислить этот феномен в число научных возможностей, – возможно, что частица нашей личности или нашей нервной силы не разрушается. Не обширная ли будущность открывается этим предположением законам, соединяющим причину с следствием, которые создают в конце концов справедливость, встречая человеческую душу и имея впереди целые века? Не будем терять из виду, что природа, если мы и утверждаем, что она несправедлива, по крайней мере логична, и если бы мы даже решились стать несправедливыми, нам было б трудно достигнуть этого, потому что мы должны остаться логичными; логика же, едва войдя в соприкосновение с нашими мыслями, чувствами, страстями, намерениями, становится неотличимой от правосудия.

XXII

Не будем торопиться заключением: слишком еще много есть невыясненных пунктов. Желая подражать тому, что мы называем несправедливостью природы, мы рискуем поощрять лишь нашу собственную несправедливость. Когда мы говорим, что природа несправедлива, то это сводится в конце концов к сожалению о том, что она не занимается внимательнее нашими маленькими добродетелями, нашими маленькими намерениями и нашим крошечным героизмом; наше тщеславие оскорбляется более, чем наше чувство справедливости. Но из того, что наша мораль не приурочена к огромности вселенной и ее безграничным судьбам, не следует еще, что мы должны ее оставить, ибо она строго сообразуется с нашими ограниченными размерами и судьбами.

Кроме того, хотя бы несправедливость судьбы и была неоспорима, пришлось бы рассмотреть другой, еще нетронутый вопрос, а именно: приказано ли человеку следовать природе в ее несправедливости? В этом случае послушаем скорее нас самих, прежде чем внимать голосу настолько внушительному, что мы почти не усваиваем произносимых им слов. Наш разум и наш инстинкт говорят нам, что законно следовать велениям природы, но говорят также, что не надо им следовать, когда они затрагивают в нас другой настолько же глубокий инстинкт – сознание правоты и неправоты. И если инстинкты приближаются к истине и должны быть почитаемы сообразно с их силой, то этот последний, быть может, могущественнее всех, потому что он один боролся доныне против всех других и не поколебался. Не наступил еще час, когда мы отступимся от него. Нам, людям, должно, в ожидании другой уверенности, оставаться справедливыми в человеческой области. Мы не достаточно дальновидны и ясновидящи, чтоб соблюдать справедливость в иной области. Не станем же и пробовать измерить бездну, выход из которой отыщут расы и народы, но куда человек в тесном смысле слова не должен проникать. Несправедливость природы становится в конце концов справедливостью для целого племени: у него впереди будущность, и эта несправедливость ему по росту. Но нас давит все это, да и времени перед нами мало. Допустим же силу царствовать над миром, а справедливость над нашим сердцем. Если раса неудержимо и, как я думаю, справедливо несправедлива, если даже толпа имеет права, которых не имеет единичная личность, и совершает порою великие, неизбежные, но спасительные преступления, то долг каждого индивидуума, принадлежащего к расе, долг каждого человека в толпе – оставаться справедливым в глубине своей совести, которую удастся ему соблюсти и затаить в себе самом. Мы тогда только будем в праве отречься от этой обязанности, когда узнаем все причины великой кажущейся несправедливости; a тех, которые нам известны, т. е. сохранение рода, воспроизведение и усовершенствование наиболее сильных, ловких и «наиболее хорошо приспособленных» людей, не достаточно, чтобы вызвать такую страшную перемену. Конечно, любой из нас должен постараться быть наиболее сильным и ловким и приспосабливаться как можно лучше к житейским нуждам, которых он не может переделать, но должен и помнить, что качества, дающие ему победу, указывающие уровень его нравственной силы и его разум и делающие его поистине счастливым, наиболее ловким и сильным, наиболее хорошо приспособленным, – были до сих пор самыми человечными, честными и справедливыми.

XXIII

«Во мне – наибольшее содержание» гласит прекрасный девиз, начертанный на балках и навесах каминов в старом патринианском жилище, посещаемом туристами в Брюгге и расположенном на углу одной из меланхолических и грустных набережных, покинутых и безлюдных, но между тем приветливых и похожих на картину. Во мне – наибольшее содержание: все нравственные законы, все тайны разума заключены во мне, может сказать человечество. Возможно, что существует много иных тайн над нами и под нами; но, если нам не суждено узнать их, то они для нас и не существуют, и если бы в один прекрасный день их существование открылось нам, то потому лишь, что неведомо для нас самих они были сокрыты в нас и уже принадлежали нам. Во мне – наибольшее содержание, и, быть может, мы в праве присовокупить: «Нам нечего бояться того, что составляет часть нас самих».

Во всяком случай, нам принадлежит вся деятельная и одушевленная область великой тайны правосудия.

Что касается других областей, то оные мало содержательны, вероятно призрачны и – еще вероятнее – пустынны и бесплодны. Без сомнения, человечество нашло в них несколько полезных, хоть и не всегда безобидных иллюзий, и, если рискованно утверждать, что все иллюзии должны быть уничтожены, то нужно, по крайней мере, добиться того, чтоб не было слишком явного разногласия между ними и нашим пониманием вселенной. Ныне мы желаем во всем иметь иллюзии истины. Это, быть может, не последняя, не лучшая, не единственно возможная, но в данный момент она представляется нам самой честной и самой необходимой. Ограничимся же тем, что засвидетельствуем присутствие изумительной страсти к правосудию и истине в сердце человека. Сосредоточивая такими образом наше восхищение на неоспоримой области, мы достигнем, быть может, познания, что такое эта по преимуществу человеческая страсть, но мы узнаем, без сомнения, – и это всего важнее, – каким образом можно ее расширить и очистить. Видя, как без устали действует правосудие в единственном обитаемом ею храме, т. е. в нас самих, видя, как оно примешивается ко всем нашим мыслям, всем нашим действиям, – нам не трудно будет открыть, что его просвещает и затуманивает, руководит и обманывает, питает и лишает сил, поражает и защищает.

XXIV

Есть ли правосудие лишь инстинкт самозащиты и самосохранения человечества? Есть ли оно чистейший продукт нашего разума, или же в нем заключены силы чувствительности, так часто побеждающие самый разум, которые, в сущности, лишь род бессознательного и более обширного разума? Ему-то разум сознательный почти всегда