Без хлеба. Очерки русского бедствия (голод 1898 и 1911-12 гг.) - Александр Саввич Панкратов

Был бы член Государственной Думы... Сколько они получают?

— Больше трехсот...

— В месяц?

— Да.

— Ой-ой-ой...

А он получает "фунтовые" и ждет не дождется кормовых по пуду на едока в месяц.

— Нужда, — говорит, — под горло подступила...

— Я и в третью Думу тремя голосами только не прошел. Не судил Боги попасть туда...

Мы заговорили об общественных работах.

— Участвовали вы? — спрашиваю.

— И тут со мной несчастье. В списках поставили. Но как раз в городе на это время суд назначили, а я с 1890 года состою присяжным. Меня и потребовали. Амановцы наши все пошли на работу, а я к богачу на дорогу деньги занимать. Жена, дети плачут: "Что будем есть", — говорят. А я молчу, не знаю, что сказать им в утешение. Как в острог пошел? Конечно, пешком...

— Пешком? Тут 150 верст?

— Нанять лошадей не на что. Пять дней шел, черным хлебом питался. Пришел. Остановился на постоялом дворе. Другим присяжным чай в суде разносят, бутерброды дают, а я боюсь взглянуть, отказываюсь. В перерыв иду на Толкучку, там лапши на три копейки спрошу и ем. Суд был долгий, затяжной, — недели три. Как ни скупо жил, а израсходовал рублей 12. Прихожу потом в волость, говорю старшине: оплати! Бросил он мне десятку. Больше не дает. Своих недополучил и общественные работы прозевал, — такой грех! Вот тут и служи государству!

— А я так думаю, — сказал он, немного помолчав, —

можно бы присяжным казенную подводу давать. А?

— Нужно, — говорю.

— И я так смекаю.

Говорит спокойно, без тени раздражения и негодования.

Мы уже ложились спать, как Пахомов сообщил, что он был за границей. Я удивился.

— В Турции был. Оттуда проехал в Иepycaлим. Хотелось все видеть. В Москве и Петербурге побывал.

Он долго с особенной любовью рассказывал мне о своих путешествиях. Потом мы замолчали, был уже час ночи. Я засыпал, как услышал его ровный, спокойный голос:

— А что я вас спрошу? Что такое террористы?

Я объяснил.

— Судили мы одного молодчика, — говорил он. — Деньги он выманивал. Писал письма: клади столько то в такое то место...

— Это, должно быть, простой мошенник, — говорю.

— Ишь ты! И я думал, что простое мошенство. А прокурор все твердил нам: террорист, террорист. Только запутал нас.

Свет лампы падал на его лицо. Я видел, что мужик крепко думал о чем-то. Ему о многом, видимо, хотелось расспросить, многое разузнать, на многое пожаловаться... Кто в нашу глушь заезжает? — говорил он давеча за чаем. "Людей не видим... Вот уедете вы и опять, как в колодезь меня опустят". О голоде, о больных детях, о том, что барин продает за долг его последнюю лошадь и скоро ему нечего будет с семьей есть — он не думал. Может быть, отмахивался от горьких дум... Мечтательная натура его выделялась на сером, болезненном фоне деревни, на котором мрачными красками нарисована одна забота, одна дума — как бы не умереть с голода.

Утром кое-как нашел себе одну лошадь. Долго искал. Лошадей хороших, то есть сытых, не было. Были какие-то тени. Пахомов грустный ходил около меня:

— Я бы вас сам отвез, — говорит, — да — видите!

Показывает на свою лошадь. Она понуро жует катун.

Выехали. Проехали версты две и остановились. Пошли пешком около лошади. Ямщик был смущен и жаловался на "времена".

— С катуна далеко не уедешь. С этого бабьяго разума то ног не потащишь! Вы уж извините! Маемся, а не живем.

— Какого "бабьяго разума"?

— Да катун-то!

Его называют "бабьим разумом".

— Почему так?

— Оторвет его ветром и катит по степи, не остановишь...

В деревне такое несамостоятельное и "легкомысленное" положение напоминает мужикам женщину.

Отсюда — "бабий разум".

В изобилии катун вырастает только в голодные годы. Так, по крайней мере, заметили крестьяне. Роль его в мужицком хозяйстве "провокаторская". Скот жует его, хотя он бывает сухой и колючий, но переварить не всегда может. Здесь потому повсеместный падеж лошадей.

— Рогатый скот ничего, терпит, но лошади, особенно тощие, не выдерживают... околевают. Колючки впиваются им в желудок.

В одном селе я видел лошадь, которую кормили этим ядом. Рот у ней ободран, в крови, на языке волдыри.

Мне хотелось знать, что думает Амановка о Пахомове. Я спросил о нем ямщика.

— Мужик правильный, — ответил ямщик, — книгу пишет.

— Какую книгу? — изумился я.

— Не знаю, какую... А только каждый день пишет...

Вспоминаю, что Пахомов утром хотел мне что-то сказать. Вид у него был такой. Но так и не сказал. Не о книге ли своей?

Что это за книга, так я и не узнал. Может быть стихи? Это подходило бы к нему...

26.

По Уральской области. — Разоренное поселение. — Нет сил пахать.

В поселке Ивановском, видимо, был большой пожар. Издали видно: торчат стены домов без крыш и без окон.

Подъезжаем ближе. Тут словно "Мамай воевал". Все разбито, повалено, растаскано. Одни развалины. Они тянутся сплошь целыми улицами, навевая тоску.

Мертвый поселок.

Но вот вдали вьется из землянки дымок. Слава Богу, остались еще люди. У ворот стоит неподвижный, ленивый хохол.

— Когда сгорели? — кричу ему с дороги.

— Бог миловал.

— А это что же? — указываю на пустой, разрушенный "порядок".

— Поутикали, — объяснил хохол.

Дома не сгорели, а разорены.

В Ивановском три года назад осели хохлы Каневского уезда, Киевской губернии. Построили 110 землянок. Но мать-земля оказалась "мачехой", и 61 семья через два года "утекла". Одни — в Сибирь, другие — "в Рассею", на старое, разоренное пепелище.

Остались 49 семей. Но и они почувствовали, что жить здесь нельзя. Переписались в другие переселенческие участки. Из Ивановского еще не ушли. Когда уйдут, Ивановское обратится в груду развалин.

На этом кладбище, среди мертвецов будут жить лишь 13 семей. Они пока держатся за поселок, не уходят и не переписываются.

Эти семьи должны быть сейчас очень богаты. Я подсчитал количество земли, на котором они свободно могут сеять.

Оказалось — 8100 десятин.

Паны, а не крестьяне.

Переселенческое управление открыло недавно в поселке столовую. Спрашиваю заведующую, фельдшерицу Е. С. Клеманскую:

— Кого же вы кормите?

— Почти всех. Совершенно нищий поселок...

Нищие — владельцы тысяч десятин! Явление — чисто русское...