Товарищ время и товарищ искусство - Владимир Николаевич Турбин

бы ни совершенствовалась речь — а значит и мышление — рядового немца, русского или француза, она никогда не достигнет гармонии, которая в произведениях национальных поэтов показана уже достигнутой, без труда доступной первому встречному. И согласитесь, что «так» не только «не было» и не «могло быть», но и, к всеобщему прискорбию, никогда «не будет».

Любая поэма, повесть... Ни одно жизненное событие не обретет стройности развития действия, которой без сколько-нибудь заметных усилий добился художник слова.

И в композиции самого заурядного повествовательного произведения пламенеет мечта о каком-то недостижимом могуществе мысли, властной придать клокочущим вокруг человека событиям идиллическую законченность и строй­ность.

А лирика! Момент, в течение которого перед нами про­ходит жизнь поэта,— не мечта ли? Мир стоит перед но­выми свершениями, и уже в недалеком будущем мы сопри­коснемся с относительным временем в повседневности, в быту. Но, право же, мы не станем магами, свободно жон­глирующими годами и столетиями. А поэзия жонглирует ими со дня своего существования.

Неосуществимое предстает в искусстве в виде осущест­вленного. И жаль, что за долгие годы своего существования понятие «художественный идеал» обросло гроздьями громоздких и праздно осложняющих его истолкований. В сущности же, оно очень несложно и не должно содержать себе ничего, кроме указания на свойственное поэту или ваятелю стремление представить едва начинающееся законченным.

Когда художественное познание жизни только еще начиналось, художественный идеал, воплощенный в Венере Милосской, запечатлел его законченным: убедившись в силе своей мысли, преисполненный радости, эллин страстно за­хотел увидеть её в «окончательном варианте». В мир при­шла Венера.

Призвание поэта — сулить победу солдатам прогресса, идущим в бой за познание мира; искусство — обещание успешного продолжения всех начинающихся свершений, подтверждение их целесообразности и разумности, свиде­тельство о том, что необходимость в них назрела.

Мир только учится говорить, и до XX столетия словарь многих племен и народностей остается на уровне чуть ли не доисторических времен; а Пушкины, Гюго и Гёте уже создают идеальный вариант речи — речь художествен­ную. Да еще и наделяют ею «последнего кучера».

Мир с удивлением, недоумением и недоверием постигает тонкости теории относительности, а лирическая поэзия уже давным-давно с грациозной непринужденностью сообщает минуте длительность нескольких лет.

Наконец, в мире едва-едва приступают к синтезу белка, а все искусство в целом уже с библейских времен демон­стрирует, как один человек создается... силой мысли другого; создавая во всем, казалось бы, подобного своему социальному прототипу героя — Одиссея, Гамлета, Фа­уста,— искусство, в сущности, выдвигает гипотезу творче­ства, могущественного настолько, что творящий оказывается в силах создать нечто превосходящее в совершенстве его самого.

В полноте, которой обладает художественный идеал, есть своя неполнота. Например, задолго до наступления дней, когда «последний кучер» станет говорить языком, равным пушкинскому, отпадет потребность и в кучерах и в языке в его сегодняшнем виде — его вытеснят другие, более действенные виды связи. Окажется, что художест­венный идеал не только не может, но и не должен быть осуществленным.

Но идеал потому и является идеалом, что даже неполнота в нем необходима. Пользоваться искусством — значит восполнять ее. Восполняет ее жизнь и послушная жизни наука. Ученые и простые труженики будут восполнять Гёте и Пушкина, сначала стараясь научиться говорить с ясностью поэтов, затем, по мере постепенного преобразо­вания речи, стремясь обогатить и усилить новые средства связи гибкостью всеобъемлющего пушкинского языка. Перестав учиться у поэзии говорить, они будут продолжать учиться у нее мыслить. И всегда, отдаляясь от художест­венных памятников прошлого во времени, потомки будут уподобляться «улетающим» от Земли космонавтам: сна­чала видны все географические подробности, потом — только общие контуры материков и океанов, далее — лишь огромный золотой диск.

Поэты прошлого — планеты, от которых мы отдаля­емся. «Психологизм» — один из океанов, границы которого с каждым пройденным нами километром становятся неопределеннее. Но зато планеты начинают светиться, отра­жая лучи солнца — жизни. Их свет — те героические по­рывы к выработке диалектических методов познания мира, которые завещало нам искусство прошлого. Он-то и осе­нит нас на новых дорогах.

Но в какой мере деятели искусства прошлого добыва­ли для нас диалектику сознательно, преднамеренно? Не знаю.

Живописцы каменного века расчищали путь изобрета­телю колеса, вовсе не ставя перед собой подобной задачи. Реализм прокладывал дорогу методам мышления, благо­даря которым люди в конце концов смогли вычислить траектории первых космических ракет. Однако ни Шекспир, ни Гёте, ни Пушкин не задавались целью провидеть... теорию относительности Эйнштейна или геометрию Лоба­чевского. И все же они открывали современные нам методы познания жизни, не исчерпанные и поныне.

Скажут: «Но они этого не хотели!..» Возможно.

Что ж... Вождь римских гладиаторов Спартак или рус­ский казак Емельян Пугачев вовсе не намеревались... при­вести производственные отношения в соответствие с уров­нем развития производительных сил. И, примись мы, силой какого-нибудь чуда воскресив их тени, растолковы­вать им объективный смысл их подвигов, удивлению про­стодушных бунтовщиков не было бы границ. Но станет ли кто-нибудь сомневаться в праве историка или экономиста видеть в героических деяниях предков последовать проявление непреложных законов социальных движений?

Люди наивны, и именно искусство отражает их наивность. Оно простодушно, и иным оно быть не может. И если бы, приступая к созданию Венеры, безвестный эллин мог провидеть хотя бы одну сотую часть страданий и заблуждений, подстерегающих человечество впереди, отделяющих его от мраморных идеалов, он изваял бы не лицо гармоничной богини, а в лучшем случае усталое и встревоженное лицо простого смертного. Но его заблуждение таило в себе неисчерпаемый потенциал мудрости. Мы должны овладевать ею; мы, уже кое-что знающие и... потрясающе простодушные. Простодушные настолько, что и доныне мы поневоле исключаем из наших планов радости и горе, ожидающие нас после синтеза белка, общения с инопланетными мирами и многого, многого другого.

Так или иначе, нелепо сводить историю искусств к ре­ставрации, реконструкции субъективных намерений худож­ников прошлого. Они остаются в прошлом, но мы не можем не смотреть на их дела современно. Мы не вправе изучать лишь то, что они «хотели» совершить; не лишне поразмыс­лить и о совершенном ими.

Мы берем их диалектику, их непреходящие художест­венные гипотезы, имеющие практически вечное значение; а в наши дни грани между гносеологией и социальной жизнью стремительно стираются!

Прежде между философскими исканиями интеллигента и их внедрением в социальную практику лежала бездна, и русским крепостным Фоме и Луке не было легче от того, что где-то в Иене немецкий мудрец Гегель упражнялся в диалектике. Сто с лишним лет наша отечественная обще­ственная мысль искала возможностей спрямить дорогу, ведущую от стройных триад к дроботу повстанческих пу­леметов. И ныне времена величаво уединенной, обособлен­ной гносеологии безвозвратно прошли. Моя