Товарищ время и товарищ искусство - Владимир Николаевич Турбин

жизнь, мое личное счастье, успехи моей родины находятся в прямой зависимости от исканий физика, сумевшего оторваться от аналогий между внутриатомным движением и ходом небесных светил; от теоретической смелости биолога, преодоле­вающего аналогии роста клетки и сложившихся организмов флоры и фауны. Он поднимается на новую ступень диа­лектики и...

Я верю: нынешние онкологические госпитали будут отданы под детские ясли. Задачу, все еще не разрешимую сегодня, биология разрешит мимоходом, как одну из по­бочных, производных. Она двинется дальше. Она узнает и объяснит, как возникает органическая жизнь, создаст ее синтетически — в невиданных и не поддающихся предви­дению формах.

Будет положено начало делам, к завершению которых призовет искусство. Наука снова поставит перед обществом методологические проблемы, для решения которых уже недостаточно, просто неприлично будет развлекаться «ин­тересными книгами» и упиваться содержащимися в них психологическими нюансами. Она потребует от искусства разведки новых форм диалектики. Понадобится мобили­зация всех передовых умов на изыскание, на зондирование методов, способных помочь людям освоить и закренить достижения науки. И уже сейчас роды искусства перестраи­ваются, словно войска перед битвой.

А нам кажется, что в искусстве произошла какая-то заминка. Пессимисты хмуро пророчествуют: оно устаре­вает. Они удручены: нет новых гениев, и никто не в силах создать ни трагедии масштаба «Гамлета», ни полотна, хотя бы сколько-нибудь приближающегося к полотнам Рафаэля.

«Гамлета» и «Сикстинской Мадонны» и правда более не будет — они уже были. Это шедевры, но отсюда вовсе не следует, что критерием ценности каждого последующего произведения искусства должна быть степень сходства с ними. Они были слишком непохожи на все предшествую­щее. Почему же все последующее непременно должно по­ходить на них?

Новое искусство рождается. «Некрасивое». «Неизящ­ное». Такое, какими когда-то казались романы Чернышев­ского и позднее — стихи Маяковского. Оно несет новые идеалы, выдвигает новые гипотезы.

А мы изводим себя вопросами, на которые ответил еще Белинский: «Цивилизация тогда только имеет цену, когда помогает просвещению, а следовательно, и добру — единственной цели бытия человека, жизни народов, суще­ствования человечества. Погодите, и у нас будут чугунные дороги и, пожалуй, воздушные почты, и у нас фабрики и мануфактуры дойдут до совершенства, народное богатство усилится; но будет ли у нас религиозное чувство, будет ли нравственность — вот вопрос! Будем плотниками, будем слесарями, будем фабрикантами; но будем ли людьми — вот вопрос!» Отвлечься от идеалистической терминологии великого мыслителя — и узнаешь сегодняшние споры.

Хмуро бубним: «Не надо нам искусства, обойдемся!»

Бодримся: «Как же так, не надо? Человеку и в космос нужна будет ветка сирени!»

И искусство приходится оборонять не столько от ниспровергателей, сколько от... его защитников. Ветка сирени! И отодвигается искусство в разряд невинных увеселений, между делом «расширяющих кругозор человека». Что-то наподобие викторины в воскресном номере иллюст­рированного журнала или «колеса обозрения» в парке культуры. А в газетах — портреты престарелых профессоров физики, по выходным дням наигрывающих на вио­лончели. Благоухает сирень!

Сквозь заросли шепчущейся листвы и свисающие ото­всюду лиловые гроздья не разглядишь идеалов искусства. А оно не для услаждения душ в мир пришло. Оно никогда не унижалось до того, чтобы просто «рисовать», «отобра­жать» сирень; оно новое в, казалось бы, изученной вдоль и поперек сирени открывало. Оно экспериментировало. Оно вооружало людей методологией творчества.

Каждый из нас в отдельности может, наверное, пре­красно прожить и без искусства. И не такое бывает.

Иному доводится всю жизнь провести вдалеке от моря, ни разу не полюбовавшись им. И притом он, Иван из Моршанска или Петр из Кобеляк, окажется ничем не хуже, а, напротив, даже намного лучше живущего у моря Андрея.

Но вряд ли отсюда следует делать вывод, что море вообще никому не нужно, и человечество ничего не поте­ряло бы, составляй нашу планету один сплошной материк. Связь Ивана и Петра с морем существует. От года к году она становится все более видимой, и все же это — сложная, многоступенчатая, опосредствованная связь. Она не осоз­нается непосредственно, в повседневном быту, но незри­мость не делает ее менее прочной.

Приблизительно так же обстоит дело и с искусством.

Не прочитавши ни одной поэмы и в глаза не видавши ни одной картины, можно быть превосходным инженером, добродетельным отцом и любящим мужем — человеком нравственным и в широком и в узком, бытовом понимании слова. И, напротив, бывают безнравственные актеры и крайне непохвально ведущие себя в быту поэты — люди, живущие у самого морского берега и тем не менее по всем статьям уступающие домоседам из Кобеляк.

Что из этого следует? Ровно ничего...

Впрочем, следует отсюда одно: в наших спорах о роли искусства в общественной жизни нелепости начинаются тогда, когда незаметно для себя на место исторического опыта человечества во всем его объеме мы подставляем повседневный опыт Ивана, Петра и Андрея, наивно — а вне искусства торжествующая наивность выглядит жалко — отождествляя часть, частицу с огромным целым. Полу­чается... Ничего, кроме лепета о веточке благоуханной си­рени, не получается.

Подобную ошибку хотелось бы вовремя предупредить.

«Художественные формы мышления предшествуют на­учным»; но это вовсе не значит, что, начиная вычерчи­вать контуры кривошипа, инженер во что бы то ни стало обязан прослушать симфонию Бетховена, а отправляю­щемуся в лабораторию физику надлежит сыграть пассаж на виолончели. Инженер сделает свое дело и без Бетховена. Но важно другое: не будь Бетховена — не было бы дости­жений современной нам техники; и музыка великого ком­позитора, создав идеал всеобъемлющей мысли, зажгла перед наукой маяк, на который ей предстоит ориентиро­ваться практически вечно. И остается неопровержимой закономерность, точно сформулированная Циолковским: «Исполнению предшествует мысль, точному расчету — фан­тазия».

Вопрос о будущем искусства должен стоять широко, без тени прагматической узости: народы состоят из Иванов, Петров и Андреев, но их судьбы не тождественны судьбе каждого отдельного гражданина.

Итак, я не оспариваю чьего бы то ни было права всю жизнь безвыездно просидеть в Кобеляках и не ставлю под сомнение духовную полноценность людей, не испытываю­щих потребности общаться с искусством, с морем. Но я верю: раз две трети поверхности планеты покрыты океа­ном, его существование достойно изучения и исследования; он неисчерпаем; он играет определенную роль в климати­ческом режиме материков.

Мы «будем людьми», конечно. Нравственными людь­ми — если измерять нравственность человека прежде всего степенью его участия в коллективном производстве. И искусство помогало и будет помогать нам подниматься к вершинам нравственности. Оно было. Есть. И будет.

Возникнув в содружестве с техникой и наукой, искусство никогда не порывало с ними. Связи были и внешними: храм или дворец в равной степени принадлежат зодчему и инженеру, а в наш век начинается робкий расцвет индустриальных