Товарищ время и товарищ искусство - Владимир Николаевич Турбин

Однако оброненный Толстым луч может воспламенить и другое стремление. И вдруг значительно ближе к Тол­стому окажется не его добросовестный подражатель, добро­совестно ищущий вокруг себя материал для добросовест­но варьируемых «психологических характеристик», а никому не покорившийся ранний Пикассо с его людьми, показан­ными словно ищущими и задумчивыми глазами Наташи Ростовой: «синий, темно-синий с красным, и он четверо­угольный...».

Конечно, покажется, что подражатели Толстого, соби­рающие крохи его богатств с отчаянием нищих, толпив­шихся вокруг яснополянского «дерева бедных», походят на великого писателя, а Пикассо не походит. Но рядом с Тол­стым в защиту Пикассо встанет русский революционер Писарев, и снова прогремит его увещевание: «Повторять слова учителя — не значит быть его продолжателем. Надо понимать ту цель, к которой шел учитель. Идя к известной цели, учитель произносил известные слова. В ту минуту, когда эти слова произносились, они действительно подвигали людей вперед к предположенной цели. Но когда эти слова уже подействовали, когда люди, подчиняясь их влия­нию, сделали несколько шагов вперед, тогда все положение вопроса обрисовывается иначе, тогда произнесенные слова теряют свою двигательную силу и следовательно пере­стают быть уместными, полезными и целесообразными.

Тогда надо произносить новые слова, применяя их к новым потребностям времени; эти новые слова могут находиться в резком разногласии с старыми словами, и это разногла­сие нисколько не мешает ни тем, ни другим быть одинаково верными выражениями одной и той же основной тен­денции».

Наш отрывок — луч, сотканный из незримо переплетаю­щихся противоречий; ненастоящее отодвигается, уступая место тому, что есть на самом деле. «Одр», упоминаемый в молитве, вызывая улыбку писателя, оборачивается всего-навсего пуховой постелью; торжественно неуклюжие, словно сундуки, слова, произносимые коленопреклоненной графи­ней, гаснут, уступая место непринужденному и действи­тельно важному для собеседниц продолжению толков о друзьях дома; в тишину засыпающих покоев врывается вихрь обуревающих Наташу чувств. Истинное продолжает теснить кажущееся, и представления, сложившиеся в ма­леньком, по сравнению со всеми описанными романистом событиями, мире Ростовых, смещаются под натиском ни с чем не считающейся, вырвавшейся на свободу фантазии Наташи: в юноше, который представлялся жизнерадост­ным и празднично ярким, подмечено нечто однообразно серое, монотонно высокое; и напротив, давний любимец семейства, казавшийся скромным в своей неисчерпаемой доброте, кротким и безвольно округлым, неожиданно обре­тает очертания... портрета-чертежа, будто вычерченного кистью художника-кубиста. Из напластований ненастоя­щего, кажущегося, баюкающего мысль привычными и давно сложившимися формами вырисовывается истинное, допод­линное. Не покойная опочивальня графини, а сплошной поток пересекающихся противоречий, созданный творческим воображением гения.

Толстой — учитель диалектики. Искусство — школа. В просторных классах ее восседают круглые отличники, равно наторелые в разборе стихов, в доказательствах теорем и в гимнастических упражнениях на брусьях. Но там и сям виднеются и ерзающие фигурки «трудных детей», вечно досаждающих учителям каверзными вопросами, колючих бунтарей, в дневниках которых пятерки живописно перемежаются лебедино гордыми двойками.

По пути от гения к подражателю, благонравному зубриле, обаяние его диалектики пропадает; остаются только внешние ее формы. Но ученик непослушный и дерзкий, отваживающийя спорить с учителем, искусству нужнее: он способен понимать цель, к которой учитель шел, и, разла­гая, взрывая устоявшиеся внешние формы, он сохранит за­вещанную ему основную тенденцию.

В картине, которую, предположим, мог бы создать Пи­кассо, не было бы надобности искать «законченных харак­теров» и «психологических наблюдений, поражающих своей верностью жизни». Художники новых поколений берут у классиков другое: они видят в их творениях залежи на­выков диалектического познания вечно движущегося мира, скрытые отнюдь не в одном «психологизме». Торжество диалектики — идеал будущего искусства.

И надо думать, попервоначалу новые книги, новая му­зыка и живопись разочаруют нас. Революция, обновление в искусстве рисуется нам едва ли не подобием Возрождения, а тут... Книги, которые нам предстоит читать, не будут ни романами, ни повестями, ни поэмами, ни статьями. Они по­кажутся нам порой ненужно изощренными, порой грубыми, обидно простыми. Потянет к суррогатам уходящего в про­шлое «психологизма», и еще не один раз мелькнут на лите­ратурном горизонте любимцы публики. Они будут при­влекать и манить нас, подобно тому как сейчас влечет хотя бы Эрих Мария Ремарк. Миражи будут меняться. А искус­ство пойдет вперед и вперед.

Каким, же станет искусство?

Мыслить по аналогии — счастье и проклятие наше. Наше познание отражает «методологию» творчества при­роды, а она неукоснительно действует как бы по аналогии одного явления с другим: «по аналогии» к одним галакти­кам ею создаются другие; «равняясь» на звезды, она рас­сеивает в мировом пространстве планеты; и рост дерева подобен росту травы. В труде завоевываем мы методы мы­шления, способные наиболее точно соответствовать необра­тимому развитию материи; наблюдая за плывущими по воде бревнами, мы изобрели корабли, а в основе первых наброской крыла самолета лежал чертеж крыльев птицы.

По аналогии с настоящим мыслим мы и будущее — общества, техники, науки. И, к сожалению, искусства. Оптимистам будущее рисуется улучшенным вариантом на­стоящего; в смятенных грезах пессимиста оно мыслится накоплением наиболее дурных сторон наблюдаемого им мира. Ни тот, ни другой не прав.

Предположим, одного из запоздалых искателей в искус­стве «задушевности» и «лирической теплоты», выражаемых в их привычных формах, очаровывает «Триумфальная арка» или книга Константина Паустовского «Золотая роза». Искусство конца XX века неминуемо начнет рисо­ваться ему в виде чисто количественного наращивания при­шедшихся ему по душе художественных явлений настоя­щего — так сказать, «клумбой», сплошь состоящей из «зо­лотых роз»: так, поэтам позапрошлого века представлялось, что и в XX столетии их потомки, облачившись в бархатные камзолы и нахлобучив пудреные парики, будут упиваться творениями новых Херасковых и Сумароковых; а роман­тики были уверены, что художественный мир вечно будет заселен задрапированными в таинственные плащи нравст­венными исполинами, инфернальными красавицами и нео­бузданными злодеями. Нам же грезится, что искусству навеки суждено расцветать на уровне «Триумфальной арки» и «Золотой розы».

Розы розами, но уже Маяковский расточал сарказмы:

Мне ль

вычеканивать венчики аллитераций

богу поэзии с о́бразами образо́в.

Поэзия — это сиди и над розой ной...

Для меня

невыносима мысль,

что роза выдумана не мной.

Я 28 лет отращиваю мозг

не для обнюхивания,

а для изобретения роз.

                                 («Пятый Интернационал»)

Может быть, о розах не позабудут. Но не «обнюхивать» будут, а исследовать. Изобретать. Конструировать — оче­видно, не по правилам поэтики великого Буало, и уж, ко­нечно, не по учебнику «введения в литературоведение». И аналогии настроившегося на задушевный лад оптимиста непростительно ограниченны.

Но, мысля по аналогии, мы — сознательно или безотчетно — стараемся преодолеть ограниченность подобного мышления и, сохраняя