Трагический оптимизм. Непрекращающийся диалог - Евгений Александрович Ямбург

Вопрос размежевания составляющих Россию народностей должен идти эпически и спокойно, а не лирически, страстно и с порывом. Если в наступающей эре государственных и этнографических отношений содержится какое-нибудь живительное зерно, какой-нибудь новый напиток, то не в вере ли он заключается, что есть же средство жить по любви, а не по закону подчинения и что привязанность и братство соединяет крепче, нежели страх и повиновение. Но все это – именно сказ <…> неторопливый и эпический. Не торопите нас, хохлы, – не торопите эти страшные дни, месяцы, годы: и вам все будет дано, будет дано больше и лучше, чем вы сами желаете».

Великий мыслитель, он верил в просвещение. Его «Уединенное» и «Опавшие листья» тому доказательство. Выходит, нам есть на кого опереться в наших исканиях. Не зря сказано от века: «И свет во тьме светит, и тьма его не объемлет» (Евангелие от Иоанна 1:5).

И еще одно предварительное предупреждение, основанное на реплике Розанова:

«Счастливую и великую родину любить не велика вещь.

Мы должны ее любить именно когда она слаба, мала, унижена, наконец глупа, наконец даже порочна. Именно, именно когда наша „мать“ пьяна, лжет и вся запуталась в грехе, – мы и не должны отходить от нее…»

(«Сумерки просвещения»)

На память тут же приходит стихотворение А. Тимофеевского «России»:

Я добегу туда в тревоге

И молча стану,

И мать в канаве у дороги

Увижу пьяной.

Ее глаза увижу злые,

Лицо чужое,

И космы редкие, седые

Платком прикрою.

Услышу запах перегара

И алкоголя.

И помогу подняться старой —

Пойдем-ка, что ли…

И мать потащится за мною

Мостком дощатым,

Хрипя и брызгая слюною,

Ругаясь матом.

Мне трудно будет с нею пьяной,

Тупой и дикой,

И проходящие все станут

В нас пальцем тыкать.

А мне, мальчишке, словно камень,

Позор сыновний,

Как будто в этом страшном сраме

Я сам виновен,

Как будто по́ уши измаран

В чужой блевоте.

Измаран, что ж… Еще мне мало,

Я плоть от плоти!

И удержать рыданья силясь,

Я тихо плачу.

О, пусть скорей глаза мне выест

Мой стыд ребячий.

И я тяну ее упрямо,

От слез слабея,

Хочу ей крикнуть: – Опомнись, мама!

Да не умею.

К слову сказать, у стихотворения есть не только бытовой педагогический пласт, но и сильный политический. Написано оно 21 августа 1968 года, в день, когда советские танки вошли в Прагу.

Мои опавшие листья

Золотая осень. «Весь день стоит как бы хрустальный, и лучезарны вечера» (Ф. Тютчев). Неторопливо бреду с внучками к метро по парку из Детского музыкального театра им. Наталии Сац после замечательного спектакля. Справа – здание Университета на Воробьевых горах. Ногами загребаю опавшие листья. Не то что внучки. Они собирают роскошные букеты из листьев роняющих «багряный свой убор» (А. Пушкин) деревьев. Дома они поставят опавшие листья в вазы.

Напрасное занятие? Листья скоро пожухнут и в лучшем случае пригодятся лишь для гербария. Но произнести это вслух, мимоходом сухо добавив, что нечего тащить грязь в квартиру, – значит, оскорбить девочек в лучших чувствах. В конечном итоге впечатление от только что увиденного и услышанного спектакля так же эфемерно. В чем-то оно улетучится, а в чем-то (самом главном!) останется. Следуя ложной прагматике, хождение в театр, чтение книжек с детьми лишено всякого смысла.

«Что могло быть счастливее города с цветущим университетом? Нужно воскресить учителя в школе, вот альфа и воскресение самой школы» (В. Розанов).

Сон смешного человека

У Ф. М. Достоевского есть «Сон смешного человека. Фантастический рассказ». Среди всех произведений классика я считаю этот небольшой (!) текст самым главным. Не только за то, что он короткий. Нет, не подумайте превратно об авторе этой книги. Я чту и перечитываю романы и повести гения, восхищаясь его бесстрашным проникновением в сущность человеческой натуры. Но здесь другое дело, сугубо личное. Суть «Сна смешного человека» поразительна.

«Я смешной человек. Они меня называют теперь сумасшедшим. Это было бы повышение в чине, если б я все еще не оставался для них таким же смешным, как и прежде. Но теперь уж я не сержусь, теперь они все мне милы, и даже когда они смеются надо мной – и тогда чем-то даже особенно милы. Я бы сам смеялся с ними, – не то что над собой, а их любя, если б мне не было так грустно, на них глядя. Грустно потому, что они не знают истины, а я знаю истину! Ох как тяжело одному знать истину! Но они этого не поймут. Нет, не поймут.

<…>

И наконец, я увидел и узнал людей счастливой земли этой. Они пришли ко мне сами, они окружили меня, целовали меня. Дети солнца, дети своего солнца, – о, как они были прекрасны! Никогда я не видывал на нашей земле такой красоты в человеке. Разве лишь в детях наших, в самые первые годы их возраста, можно бы было найти отдаленный, хотя и слабый отблеск красоты этой. Глаза этих счастливых людей сверкали ясным блеском. Лица их сияли разумом и каким-то восполнившимся уже до спокойствия сознанием, но лица эти были веселы; в словах и голосах этих людей звучала детская радость. О, я тотчас же, при первом взгляде на их лица, понял все, все! Это была земля, не оскверненная грехопадением, на ней жили люди не согрешившие, жили в таком же раю, в каком жили, по преданиям всего человечества, и наши согрешившие прародители, с тою только разницею, что вся земля здесь была повсюду одним и тем же раем. Эти люди, радостно смеясь, теснились ко мне и ласкали меня; они увели меня к себе, и всякому из них хотелось успокоить меня. О, они не расспрашивали меня ни о чем, но как бы все уже знали, так мне казалось, и им хотелось согнать поскорее страдание с лица моего.

<…>

…Мне, как современному русскому прогрессисту и гнусному петербуржцу, казалось неразрешимым то, например, что они, зная столь много, не имеют нашей науки. Но я скоро