Без хлеба. Очерки русского бедствия (голод 1898 и 1911-12 гг.) - Александр Саввич Панкратов

в поезде николаевской дороги, под грохот колес, меня в тревожном полусне угнетали какие-то призраки. Перед глазами ярко рисовалась картина голода в Индии, где-то виденная. Сидели длинные человеческие скелеты, понурив голову, на земле. Дети лежали беспомощно. Ни крика, ни стона. Все давно замерло и с холодным равнодушием смотрит в лицо костлявой смерти. Над усталой, больной от беспрерывного грохота головой, среди мерцания свечи, в грязном вагоне 3-го класса носились эти ужасные призраки. Они склонялись надо мной, что-то шептали — долго и страшно. И боль головы усиливалась, и кошмар становился тяжелее. Только утром улетали призраки. Но тяжелое впечатление оставалось.

Тут, в деревне, эти призраки снова стали меня посещать. Вечная грязь, непривычка к езде, натянутость нервов. Все это вновь рождало головную боль и усталость. Призраки реяли в темноте ночи под шуршанье тараканов в деревенской избе.

Я искал их воплощения в жизни. Но, представьте, не находил. Нужда в глаза не била. Ехал по голодающей местности и не видел голода, как я его себе рисовал. Был среди больных и не видел болезни. Что же это такое?

Первое время я быль смущен. Вглядывался в лица встречавшихся мужиков и баб, видел детей, но ничего тревожного не замечал. Мужики, как мужики... И хлеба не просят. И за помощью не обращаются.

Еще в вагоне железной дороги я попал с моими молодыми представлениями в лужу "трезвых" взглядов. Ехал какой-то вертлявый человек, как оказалось, управляющий одним имением, и земский врач. Эти были местные люди. Мы разговорились.

— На голод едете? Напрасно, — озадачил меня управляющий.

— Как напрасно?

— Да так-с. Не стоит труда. И голода нет никакого — одна лень. Лучше бы эти деньги, что на столовые идут, в другое место пошли... на флот или в инвалидные капиталы.

— Но, ведь, у крестьян нет хлеба! Как же так? Цинга и тиф... Факт на лицо.

— Молод вы, сударь, и деревни не знаете! Здесь притворства не оберешься. "Мы люди темные", — корчить мужик из себя дурака, а сам свою выгоду знает, норовит вам в карман забраться. Хорошо, ведь, жить-то на чужие деньги и ничего не делать!

— Но, позвольте...

— Вам-то ничего... Вы провели время для своего удовольствия, да и уехали в столицу. А мы тут круглый год с ними. Разопрет его с благотворительных щей, к нему в рабочую пору и приступу нет.

Я хотел спорить, но управляющий с явной досадой на лице вышел из вагона.

— Скорпион, а не человек, — тихо заметил врач, — они тут со своим барином всю округу в ежовых рукавицах держат. Кулаки, хоть и дворяне. Но и вам, молодой человек, не следует смотреть сквозь розовые очки. Сентиментализм-то столичный нужно бросить. Он помешает вам. Здесь не так обстоит дело, как иногда пишут. Нужно смотреть правде в глаза.

— Голод, действительно, есть, — продолжать он, — и голод заметный. Но ужасов, о которых вы говорите, нет. Здесь живут и умирают просто, по-русски (он улыбнулся грустной улыбкой), без аффектаций. Голод сам к вам не пойдет, его нужно сыскать, хотя это сделать и не трудно. Это чисто русская черта. Хороша ли она — вопросы другой. Во всяком случае, она удобна для многих, а мужика нашего равняет с папуасами и другими дикими людьми. Что касается цинги и тифа, то эти болезни здесь не переводятся никогда...

— Но это еще ужаснее, — заметить я.

— Может быть, но я констатирую факты. О притворстве он говорил — оно, действительно, есть. И нужно наметаться, чтобы отличить истинную нужду от подложной.

Мы долго говорили. Врач был деревенский практик, с трезвым взглядом. После я узнал, что его любили крестьяне, несмотря на то, что он подчас был груб с ними.

На одной из станций в вагон вошел управляющий.

— Заболтался там со знакомыми, — сказал он, — теперь слезаю. А вам на память хочу подарить одну брошюрку. Полезная вещь. Прощайте!

В моих руках очутилась тонкая тетрадка со многообещающим заголовком: "Правда о самарском голоде". Автор — господин Ярмонкин.

Я знал этого господина по "Санкт-Петербургским Ведомостям". Много говорил мне о нем А. С. Медведев. Когда наступила острая нужда, Ярмонкин предлагал крестьянской семье из 4 человек рабочих с подводой в неделю 90 копеек. Крестьяне говорили:

— Лучше умрем, чем поедем на такую работу.

А Ярмонкин везде звонил:

— Какой же это голод, если не идут на работу?

А. С. Медведев "попросил" его из своего кабинета, когда он пришел к нему и начал ругать крестьян.

Врач определил физиономию Ярмонкина так:

— Это типик!

Действительно, "типик". Большего презрения к мужику я не видывал ни прежде, ни после. Думаю, что сам покойный Грингмут, кладя под розгу русское крестьянство, все-таки трепал его по плечу и утешал:

— Ничего, брат! Терпи, казак...

Тут и этого не было. Его "правда о голоде" была сплошной тенденциозной выдумкой. Он видел только леность, злостное притворство и грубость мужика. Словом, все, кроме голода.

Я проводил врача и остался один в вагоне. Наступила ночь. В искрах паровоза чудились мне страшные тени голода...

Продолжаю искать страданье. Останавливаюсь на "въезжей квартире" и подолгу расспрашиваю старосту, хозяина или ямщика.

— Ну, что — у вас голодают?

— Туго приходится, а только не совсем...

— Цинга есть, пухнет народ?

— Не слыхать этого. Говорят, что жена Ящеряка Яштинкина лежит хворая, а только отчего и как, мы не знаем, мы не фершала...

Захожу в избу к хозяину. Обедает вся семья. Есть хлеб, картофель, капуста. По-видимому, все здоровы и сыты. В праздничный день видел пьяных. Подворного обхода я пока не делал, — спешил на место.

Проезжал одним врачебным пунктом. Заехал к доктору. Осторожно, чтобы не показаться наивным, спросил о голоде:

— Огромный голод, — ответил он. — Кругом нет хлеба. Многие семьи еще держатся, но через месяц тут будет что-то ужасное. Больных и теперь масса — цинга и тиф...

— Какие же деревни особенно голодают?

Они назвал как раз те, которыми я проезжал.

— Странно.

В большом раздумье продолжал я путь.

Наконец, я на месте. Освоился. Живу и работаю. И вижу, как с каждым днем меняется картина. Глубже вхожу в жизнь крестьянина и ужасаюсь той бездны нужды, среди которой он живет. Загородка, которая отделяет нас от мужика, при совместной с ним жизни и ласковом обращении, постепенно исчезает. Из сфинкса, загадочного, дикого, полуживотного, он превращается в человека, несчастного,