Товарищ время и товарищ искусство - Владимир Николаевич Турбин

Музыка, наверное, самое «предварительное» из искусств — если, соблюдая наше условие, говорить не о первичности во времени, а о гносеологической первичности. _

Слушаем мы Бетховена, Чайковского, Скрябина. О чем поют звуки, мелодии? О радости? О любви? О победе? О революции? О рождении новых эпох? Неизвестно. Композитор объединил, абстрагировал все присущее и любви, и радости, и весне, и победе. Он передал самое-самое первое движение мысли, устремляющейся навстречу действи­тельности.

Музыкальный образ относителен. Даже в высшей степени неустойчивая величина — характер человека выглядел бы в стихии звуков неуклюжей претензией на законченность. В музыке нет места для сюжета и фабулы. Правда, композитор волен сделать симфонию или концерт программными, создать оперу или романс. Но тогда сюжет окажется привнесенным в его творение извне — из других искусств или из других областей знания.

У музыки счастливая судьба. Искренне обманываясь, можно притвориться, что ты понял кинофильм или роман: разобрать характеры его героев, его темы. Но музыка? Здесь не обманешься. Художественная неопределенность музыкального образа гарантирует его от профанации.

Бетховену, Чайковскому, Листу очень «шло» бы украсить собой Возрождение. Их место — рядом с Рафаэлем, Шекспиром, Боккаччо. Но Возрождение, охватившее все искусства, не коснулось музыки, и лишь прошлое столетие оказалось в силах с огромным запозданием завершить давным-давно начатое дело. Став музыкальным веком, оно дало наконец симфонический эквивалент трагедий Шекспира и полотен Тициана.

Видимо, даже гении эпохи Леонардо да Винчи не могли проникнуть в глубины, с которых начинаются интеллектуальные искания человека,— бывает, что устье и среднее течение реки изучено в совершенстве, а к верховью, к истокам ее подобраться всего труднее. Их открывают поздно. Однако верховья от этого не перестают быть верховьями. И история искусств — экспедиция, пробирающаяся против течения реки. Надо идти вверх, вверх. Знаем ли мы, что откроется дальше?

Интеллектуальные искания в музыкальном образе пред­оставлены в их предварительности, неопределенности. Оттого-то музыка как бы универсальнее других искусств: литература или живопись не могут не опираться на нее; они заимствуют у музыки ритм, мелодию, а главное, они несут в себе отпечаток могущественной неопределенности музы­кального мышления, бесстрашно оперирующего относитель­ными величинами. Поэтическая недосказанность, недоговоренностъ в литературе и живописи — родниковая вода истоков, доплеснувшаяся до среднего течения реки.

Вплотную к музыке стоит поэзия. Она — тоже близка к истокам познания мира. На первом месте — образ самого поэта, образ его чувства и мысли, ищущей нового даже давно всем известном,— поэтому-то и не уходят из поэзии «вечные темы»: любовь, природа, смерть.

Скульптура показывает красоту обнаженного тела — вернее, красоту и величие чувств, помыслов и творческих устремлений ваятеля, сумевшего открыть новое в слишком знакомом нам, чистое — в стыдливо скрываемом; лирика — красоту мужественно открытой навстречу миру души чело­века. И, кстати сказать, дико неуместен «термин», вошедший в последнее время в наш обиход,— «лирический герой».

В чем его смысл? Прикрывать обнаженную мысль поэта! Но, право же, в таком случае профессор, в порыве счастливого вдохновения изобретший этот странный термин, уподобляется целомудренному завхозу, на всякий случаи прикрывающему тела мраморных богинь потертым плюшем — от греха подальше.

В лирической поэзии особенно отчетливо проявляется важнейшая особенность музыки и литературы — искусств временны́х: лирика —какое-то глубочайшее провидение понятия об относительности времени, гносеологическое чудо, которого мы не замечаем.

Лирическое произведение возникает «выходя из моментального ощущения» (Белинский), и времени в нем словно совсем нет — мгновение; но это «чудное мгновенье», волшебное. В один «заветный, чудный миг» поэт охватывает мыслью переживания, чувства, развитие которых в действительности требует несоотносимых с минутой отрезков времени.

В лирике сконцентрированы свойства любого другого литературного произведения. Время для поэта перестает мыслиться в наивных абсолютных величинах.

На стене

            пропылен

                          и нем

календарь, как календарь,

но о сегодняшнем

                          красном дне

воскресает

                годов легендарь.

                                     (Маяковский, «Октябрь»)

Не календарем исчисляет время поэт; в его власти пре­вратить мгновение в столетие, день — в год. Он торопится «...подгонять время... В день, проходящий фактически, про­пускать столетие в фантазии» («Как делать стихи»).

Время условно, относительно и в эпосе. Прочесть «Войну и мир»? День-два. Однако за эти дни перед нами протечет эпоха. И в любом другом романе — так же: за несколько часов жизнь героя промелькнула в сознании читателя. Условность? Да. Но в условности — огромная правда.

Впрочем, эпос — трезвый, точный анализ действительно­сти. Художественный образ и пафос растворены в веренице подробностей, необходимых для обрисовки характеров. Раз­витием характеров измеряет время романист в отличие от своего собрата лирика: за одни и те же годы пушкинские герои — Татьяна, Онегин, Ленский, Ольга и их близкие — прошли путь разной величины. Где-то далеко впереди ока­залась Татьяна. С каждым днем отставая от нее, проби­рается вперед суетный Онегин. Позади них — остановив­шийся, почти неподвижный мир «милой старины».

Развитые, индивидуализированные характеры необхо­димы романисту — без них время в романе неизбежно оста­новится. И ему, кажется, нипочем не обойтись без вымыш­ленных фактов, событий, положений, персонажей. В романе нет демонстративной откровенности творческих поисков, которая составляет особенность лирики: как бы правдиво ни воспроизвел поэт какое-либо чувство, одним тем, что он пишет... стихами, он выдает себя с головой — в жизни люди не станут изъясняться хореем или амфибрахием, в рифму. Самый неизощренный версификатор, после долгих разду­мий срифмовавший «мама — драма» и «ночь — дочь», уже откровенно порвал с правдоподобием и недвусмысленно по­пытался продемонстрировать окружающим некое изобрете­ние. Что же говорить о поэте — мастере стиха! Его поэзия всегда есть демонстрация перед аудиторией сложных твор­ческих исканий, определенного эксперимента. Она откро­венна и по-детски доверчива.

Эпос взрослее. Он замкнут и сдержан. Он не позволяет себе непринужденно жонглировать мгновениями и столе­тиями. Он словно старается примирить бытовые представ­ления о времени как явлении абсолютном с его научным по­ниманием. Творческий вымысел здесь непрестанно совер­шенствуется. Чиновники и купцы говорят уже не в рифму, а прозой, да к тому же еще и языком, присущим именно им, статским советникам и лавочникам. События логически вытекают одно из другого, и важное, значительное чередуется с мелочами быта. Эпос напоминает актера-юношу, вышедшего на улицу в гриме старика и, к великому своему удовольствию, не узнаваемого даже короткими знакомыми.

Но странно... Именно в эпосе творческий вымысел и обнажается почему-то необычайно последовательно и упорно. Отроку наскучило серьезничать. И время от времени актер, гриму которого мы было поверили, или с озорной учтивостью приподнимает парик, или снимает приставной нос и принимается подбрасывать его на ладони: