Без хлеба. Очерки русского бедствия (голод 1898 и 1911-12 гг.) - Александр Саввич Панкратов

— Только на треть сократилась, — ответил он.

Можно найти баб, одетых в шелковые и полушелковые платья и калоши. Но все это не уничтожает факта большого голода. В шелк и калоши одеваются богатеи, пьют вино тоже в большинстве они. Но в каждой деревне есть большой слой бедноты, которая "создает настроение". Эта беднота проедает теперь последнее. А местами уже проела.

Обеднение началось с сева. Ссуды из общественных магазинов на обсеменение получили не все. Многие просили, но встретили со стороны земских начальников отказ. В двух татарских деревнях мужики разграбили свои магазины, но и у них отняли назад взятую рожь и привлекли к ответственности. Массе бедноты, чтобы обсемениться, пришлось занять у богачей под огромные проценты и заложить у них душевые наделы. Никто не купил казенных семян, так как ни у кого не было денег.

Август и сентябрь надо было кормиться, так как общественные работы запоздали и начались только в конце сентября. Вслед за душевыми наделами пошел со двора скот и бабьи холсты.

— А самовары? — спросил я в одном селе.

Есть "знатоки деревенской жизни", которые, видя самовары в каждой избе, заключают, что деревня богата.

Продажа самоваров — последнее средство. У крестьянина нет хлеба, скота, он пухнет, но не решается расстаться с самоваром. Все-таки горячая вода его поддерживает...

Помощи нет ни откуда. По волостям разослано "принципиальное" объявление губернатора:

— Ссуд не будет. Кто хочет хлеба, — иди на общественный работы.

Но мы увидим, какой это жалкий источник существования.

Не было до начала ноября ни школьных столовых, ни врачебно-питательных пунктов. Земство "ходатайствовало", но ничего не получило. В деревне в каждой семье есть неработоспособные люди: старики, старухи, калеки, больные, дети. Их не пошлешь на общественные работы. Чем же их кормить?

Напряженное ожидание помощи создало нервность и упадок духа.

— Одна теперь песня в деревне: умрем зимой, — рассказывал мне учитель. — Разговор в народе идет страшный. Иду намедни мимо толпы, один мужик говорит: "Скотину-то мы знаем куда девать, — зарежем и съедим без хлеба, — а куда детей денешь?" Тут в шабрах[1] у меня жила вдова с пятью ребятами. Билась. Все проела. Остался мешочек чечевицы. Приходит ко мне и говорит: "Съедим и уйдем". — "Куда?" — "Куда глаза глядят!" Вчера, слышу, говорят: встала утром, забила ставни, перекрестилась и повела ребят. И многие уходят, разбредаются, как тараканы перед пожаром...

Тяжело смотреть на заколоченные дома. Стоят, как кресты на кладбище. В Буинском уезде я находил в татарских деревнях десятки забитых изб.

Спрашиваю оставшихся:

— Куда ушли?

— Не знаем.

— Зачем?

— Да тут с голода подохнешь.

Разговорился со стариком-татарином.

— Я, — говорить он, — двоих детей отпустил, одного шестнадцати лет мальчонку, — теперь вдвоем со старухой остался помирать.

— Куда же они ушли?

— Не знаю... Намедни прислали три рубля. Подожди, мол, умирать, отец!

Шутит, смеется старик, белая бороденка его трясется. Повторяет:

— Подожди умирать, отец!

— Детей больно жалко, — говорила мне Е. И. Лебедева. — Никогда я не видала их такими бледными, слабосильными, как сейчас. Под глазами темные круги, и кожица такая тонкая-тонкая, совсем прозрачная. Это голод. Матери в полдень прибегают в школу и оделяют детей чечевичными лепешками. Это значит, ребята ничего с утра уже не едят...

— Ну, а после школы что им дома дают?

— Тоже лепешки с чаем, если есть. У чуваш салму — горячую воду, в которой лежат катышки хлеба. Если есть картофель, — дают его. И все. У нас не сажают овощей. Земли мало. "Негде", — говорят.

В селе Малых Яльчиках вареный и размятый картофель смешивают с мукой. И из этого соединения делают особый хлеб. Говорят, это лучше, чем есть один картофель. Сами себя обманывают.

— Ноне желудь-то с лебедой не уродились, — жаловался мне один чувашин.

— Слава Богу, — говорю.

— Что ты! С ними меньше муки надо.

С некоторых пор не все ученики стали являться в школы. Оказывается, и они на общественных работах.

— "Тятька посылает".

Бледный, слабосильный "мужичок с ноготок" копает землю лопатой. Какая уж его работа? Дрожит от холода и сырости. Одежонка на нем плохая: ваточник из полутора фунта ваты.

Голод не знает жалости...

5.

Бессилие перед бедствием. — Помощи нет. — Положение духовенства. — Взыскание недоимок. — В Буинском уезде.

Сижу в волостном правлении и беседую с одним лицом волостной администрации. Не знаю, как "докладывает" он своему земскому начальнику, по мне говорить откровенно:

— Нужда у нас страшная, многие зимы не проживут, если не будет помощи.

Просунулся в дверь сторож и говорит:

— Татары из Киксара...

— Опять!

— Вот, поговорите с ними, — обратился он ко мне. — Они каждый день ходят в волость...

Выхожу. Толпа.

— За помощью пришли, — говорит один татарин. — Сейчас жрать нечего, а зимой умирать будем...

У них весь хлеб червь съел. Скотину они распродали и на деньги от продажи кое-как обсеменились. Пошли в ход душевые наделы. "Съели" и их, а теперь доедают последнее и готовятся умирать. Более 50-ти домов в этой несчастной деревне совершенно без скота и, конечно, без хлеба. Кое-как поддерживают их общественные работы. И то не всех, больше лошадных. Понятно, они надоедают "волостным":

— Давайте продовольствие.

Из волости их посылают к земскому начальнику. А земский направляет в волость. Так они и бродят, как тени.

"Начальство" совершенно бессильно что-нибудь сделать для голодных. Губернатор — и тот на личные просьбы, обращенные к нему крестьянами некоторых селений отвечал уклончиво и ничего не сделал.

Он проезжал по Тетюшскому уезду. В деревне Людоговке к нему подошли бабы и "плакались" на свое житье-бытье. М. В. Стрижевский сказал им:

— Не унывайте, мы вас не оставим, организуем общественные работы, и будем продавать вам хлеб!

А потом посоветовал:

— Не делайте свадеб...

Бабы поблагодарили за совет.

В селе Ченчурине народ на коленях с рыданием просил губернатора о продовольственной ссуде. Старик-священник, еле сдерживая слезы, заявил начальнику губернии о необходимости немедленной продовольственной помощи. Губернатор сказал:

— У вас будут общественные работы и продажа хлеба по заготовительным ценам. А некоторым даже будет выдана ссуда.

Прошло с тех пор более трех месяцев, но ни в Людоговке, ни в Ченчурине не было до середины ноября, когда я были там, общественных работ (людоговцы еще могут работать за