Коронация всея Руси. Разговор, склоняющий к благоразумию - Евгений Александрович Ямбург

лет России»? Ответ на этот вопрос мы находим в девчачьих дневниках. Тем временем немцы открыли церкви, которые при большевиках в большинстве своем были превращены в склады и клубы, в церкви потянулся народ. А девушки? Они были воспитаны в атеистической вере, сулившей скорое торжество царства коммунизма на земле. Но тысячелетние традиции невозможно выкорчевать за несколько десятилетий советской власти.

Маленькую Валю тайно крестила бабушка и тайком водила в церковь. Ее отец, участник Гражданской войны, инженер, член партии, узнав об этом, устроил скандал.

«– Ты, мама, под тюрьму нас всех повести хочешь? – сурово, хотя и негромко, говорил он как-то поздним вечером. – Мало того, что ты ребятам головы забиваешь всей этой поповской пропагандой, ты хоть понимаешь, чем это нам всем грозит?! Ну ладно, Мишка уже большой, а Валюшка? А ну как ляпнет где-нибудь? И пойдем мы все далеко за контрреволюционную пропаганду. <…> Ты учишь детей полагаться на Бога, а не на себя? Пусть, мол, он решает за меня, а я буду плыть по течению и, если что, Бог мне поможет?! А как же самостоятельность в решениях? Откуда она у них возьмется?»

На что бабушка ответила: «Вообще-то истинная вера не отменяет самостоятельных решений. Только помогает. И ничего плохого, если ребенок поймет, что не одна ваша коммунистическая власть есть в мире. Есть и повыше сила. Без нее ничего не делается».

А еще Вале помнились слова дедушки, прошедшего Первую мировую войну: «На войне, девочка, атеистов не бывает. В кого-нибудь да верят, кому-нибудь там, наверху». А бабушка добавила, что Бог помогает в трудную минуту, даже если ты его об этом не просишь, нужно только увидеть эту помощь.

Будучи уже угнанной на работу в Германию, Валя подружилась с немецким пастором, чем-то напоминавшим пастора Шлага из фильма «Семнадцать мгновений весны» (восточным рабочим разрешалось посещение церкви). Ее, пережившую ужасы оккупации и принудительного труда, волновал вопрос, от которого и сегодня стынет сердце и перехватывает горло у тонко чувствующих и мыслящих людей вне зависимости от их возраста. Как Бог, если он существует, допускает явное мировое зло, оборачивающееся потоками крови безвинных жертв, среди которых старики и младенцы?

И вот что ответил пастор: «Господь – не надсмотрщик с плеткой и не регулировщик на перекрестке: туда ходи, а туда не ходи. Создавая человека, Он даровал ему разум и свободу воли. В том числе – свободу выбора: во что верить, каким заповедям следовать, как жить. И если он начнет вмешиваться, увидев, что кто-то из людей творит зло, и говорить, как воспитатель в школе: „не смей этого делать!“ или прекращать это зло своей властью – получится, что кого-то он лишил свободы воли, свободы выбирать свою веру и свои убеждения. Господь дал человеку заповеди о том, что есть добро и что – зло. Он может помочь человеку, дать ему силы в беде, поддержать. Но заставить делать или не делать что-то не может».

Слова пастора, как благодатная влага, падали в истерзанную душу Валентины. «Сначала было слово. Слово было Бог», – так начинается книга книг, Библия. Но слова бывают разными: возвышающими душу до небес и низвергающими человека до животного состояния.

Солнце останавливали словом, словом разрушали города

Вале, которую на немецкий лад теперь звали Вальхен, повезло. С общих каторжных работ по добыче торфа, где она, маленькая и хилая, чуть было не отдала богу душу, ее выкупил немецкий хозяин – Клаус. Как и дедушка Вали, он воевал на Первой мировой войне, был награжден Железным крестом, имел привилегии, позволявшие использовать в хозяйстве остарбайтеров – так называли восточных рабочих. Клаус презирал нацистов. Доходягу Валю он выкупил для того, чтобы спасти ее от голодной смерти. Валя-Вальхен работала в поле и по дому наравне с другими членами семьи, которая включала жену Клауса и двух детей: старшего сына Тиля и младшую дочку Лизе. Ели они за общим столом, что категорически воспрещалось нацистскими бонзами. Остарбайтеры – люди второго сорта – должны были питаться отдельно: в чулане или подвале. Донос соседей на гуманное обращение с восточными рабами мог привести к аресту всей семьи. Но однажды во время обеда маленькая Лизхен выразила возмущение тем, что с ними за одним столом сидит девушка второго сорта.

Вот как эту выходку прокомментировал Вале Клаус. «Поверь, те, кто прошел Великую войну, не многие хотели воевать снова. А молодые – другое дело, им легко поверить в бредовые идеи о высшей расе. Мы с тобой уже говорили, что людям несложно задурить головы любой идеей. Гораздо труднее этим идеям сопротивляться, хотя бы внутренне. Но мы стараемся. Ты же видишь. Мы хотим, чтобы наши дети учились думать сами, не шли слепо за пропагандой. Тиль умеет, он совсем взрослый. А малышам трудно соединить в голове то, что они слышат вокруг, и то, что видят дома. Ты сама это замечаешь. Но то, что творится сейчас в твоей стране… да и в нашей тоже много такого, за что потом нам, Германии, будет стыдно».

Но промывать мозги, очищая их от растленного влияния пропаганды, манипулирующей сознанием человека, необходимо в любом возрасте. Чем раньше – тем лучше.

Что и проделала жена Клауса, устроив выволочку младшему ребенку – Лизхен.

«Лизхен, ты сейчас доешь ужин и пойдешь в свою комнату. Карандаши я у тебя заберу, чтобы ты не рисовала, а подумала – как это может быть, что одни люди хуже других только потому, что родились в другом месте. И если ты сможешь объяснить, почему так, – может быть, я тебя выслушаю. Но ты должна хорошенько подумать: разве мы по нации определяем, кто лучше, а кто хуже, а не по поступкам?»

Валя-Вальхен впитывала в себя эти семейные разговоры и не могла не сопоставлять их со своим предвоенным опытом. «У нас тоже была пропаганда, – сказала Валя. – Я это теперь понимаю. Нам тоже не всю правду рассказывали. И тоже про что-то нельзя было говорить с посторонними».

Что касается полноценных и «неполноценных» наций, то внезапная депортация проживавших в Крыму немцев, среди которых были ее закадычные друзья, не шла у Вали из головы. Она еще не знает, что такой же участи подверглись крымские татары и греки, облыжно обвиненные в предательстве родины.

Вывод, к которому она неизбежно приходит, до сих пор вызывает возмущение у отечественных пропагандистов: «Это что же получается? Что фашисты и наши действуют похоже – делят людей по сортам?»

Сегодня, когда мы живем в совсем другую эпоху, может показаться, что вопросы,