"Всего я и теперь не понимаю" - Александр Константинович Гладков

Кончается страшный, нелепый, таинственный, трагичный и бессмысленный 1937-й год. Когда-нибудь о нем будут писать романы и исследования, поэмы и драмы. Историки разберут страшные архивы (если они сохранятся) и ничего не поймут: почему вдруг в такой талантливой, здоровой, молодой и сильной стране оказалось так много преступников и притворявшихся друзьями и патриотами врагов. Почему самые умные и смелые были побеждены самыми тупыми и трусливыми. Много тайн и загадок принес этот год, и все ли их разгадает будущее? Не знаю, в чем виноваты Бухарин и Тухачевский, но я знаю, что брат Лёва ни в чем не виноват, и знаю, что мой великий учитель Всеволод Эмильевич Мейерхольд, имя которого запятнано и унижено, неизмеримо выше, глубже, благороднее тех, кто сейчас его поносит. Может, близкие Бухарина и Тухачевского думают так же.

Советские люди дрейфуют на льдине у Северного полюса, огибают на крылатых кораблях без посадки половину земного шара, советские люди в зашторенных кабинетах на Лубянке избивают и мучают, добиваясь чудовищных признаний, таких же советских людей, тянутся на восток и север бесконечные составы теплушек, набитых советскими людьми, и их с пулеметами на крышах охраняют другие советские люди. А в городах в ресторанах гремят джазы, на сценах театров страдает Анна Каренина, типографии печатают в миллионах экземпляров стихи Пушкина и Маяковского, и десятки миллионов людей голосуют за невысокого коренастого человека с лицом, тронутым оспинками, и желтоватыми глазами, человека с солдатскими усами и рыбацкой трубкой, именем которого совершались все подвиги и подлости в этом году.

28 декабря

Почти каждый день хожу в ГосТИМ на хорошо знакомые спектакли, которые, наверно, больше никогда не увижу. Сознание, что каждый спектакль может быть самым последним, придает им горькую прелесть, хотя они и идут в слабейших составах. Агония театра длится уже одиннадцать дней. Ежедневно раскрываю утром газету, ожидая прочесть в ней постановление о закрытии театра, но его всё почему-то нет.

Вчера смотрел «Ревизора» (увы, без Гарина), сегодня «Свадьбу Кречинского» (тоже без Юрьева и Ильинского). Завтра снова пойду на «Даму», а послезавтра на «Лес».

Снова мороз.

29 декабря

Пионеры на Красной площади у Мавзолея В.И.Ленина. 1930-е годы

Страшный мороз. Днем в Ленинской библиотеке. Вечером снова на «Даме». Сижу с Таней. Смотрю подряд, кроме 3-го акта, который провожу с В.Э. за кулисами. На спектакле множество знакомых: Б.А.Дехтерев с Володей и Филипповским, Арбузов, Шорин с Аней, Таня Литвинова и др. Нос к носу столкнулся с Варшавским. Не поздоровались.

Сидим с В.Э. на куче декораций у входа в уборную З.Н.

— Скоро уже ничего этого не будет, — (жест на декорации). — Я всегда изумлялся, как быстро можно разрушить театр. Через две недели ничего нигде не найдешь. Как испарится всё. Я это испытал уже... кажется, в двадцатом году... Создавали, тащили, собирали и — фью! — (свист) — ничего, как у Гофмана, помните?

Я ничего подобного у Гофмана не помню, но киваю головой.

Мимо нас проходят загримированные актеры и как-то боком косятся на В.Э. Не все даже здороваются. Раньше, бывало, когда В.Э. вот так затевал с кем-нибудь за кулисами разговор, все старались прислушаться или попросту подходили и окружали его, а сегодня мы сидим вдвоем. Подошел, было, Зайчиков и отошел. Впрочем, он играет Сен Годана и занят ролью.

В.Э. озабочен тем, что Кудлай забрал стенограмму последнего актива и исказит ее своей правкой. Верный себе, он фантазирует, что, должно быть, сейчас Керженцев и Кудлай сидят над стенограммой и штудируют речь В.Э., чтобы на нее ополчиться. Мимо проходит администратор Локтев, В.Э. вскакивает и подзывает его.

— Скажите, Локтев, вы не знаете, Кудлай забрал стенограмму?

— Вряд ли, В.Э. Кудлай просил меня устроить его сегодня в цирк.

— В цирк? Слышите, Гладков? — Мейерхольд неповторимым жестом разводит комически руки, как-то удивленно выпячивая губы — так он всегда изображает беспомощное удивленье. Я невольно смеюсь. При всем своем ничтожестве, Кудлай — одно из главных действующих лиц разыгрывающейся драмы и его пребывание сегодня в цирке — острый трагикомедийный штрих. И я чувствую, что В.Э., несмотря ни на что, как художник, гениально понимающий трагикомедию и гротеск, сам любуется этим штрихом.

А в нескольких шагах от нас измученная, больная, вдохновенно-взволнованная З.Н. играет умирающую Маргерит, может быть свой последний спектакль в жизни.

В.Э. сегодня в черном костюме. Руки почти все время в карманах брюк. Разговаривая, раскачивается, причудливо и гибко сутулясь. Сбоку его фигура необычностью ракурса напоминает его самого на портрете Шерлинга79.

— Да, который раз в жизни я должен все начинать сначала. Вы знаете мою биографию. Сколько у меня было таких падений?

— По-моему, семь, В.Э.

— Нет, восемь...

Он вытаскивает из внутреннего кармана пиджака и показывает мне белый конверт с какими-то документами.

— Вот я все приготовил и ношу с собой... Тут секретное письмо из МК партии, одобряющее линию «Выстрела» и «Рычи, Китай!», точный текст знаменитого посвящения «Земли дыбом» и... рецензия Керженцева на этот спектакль, кончающаяся пышным славословием Троцкому. И еще разное. За театр больше бороться не стану, а за партбилет еще поборюсь.

Подбежавший Локтев зовет его к телефону. Мейерхольд так стремительно уходит, как будто этот звонок может что-то решить, изменить. Через пять минут он возвращается. Снова подходит Зайчиков и начинает что-то рассказывать. Но В.Э., кажется, его не слушает, думая о чем-то своем. Антракт. В.Э. уходит к З.Н. в уборную, которую раньше занимал мой НИЛ. А я иду в фойе.

Спектакль идет с огромным успехом. Конечно, особенные овации после 4-го и 5-го актов. Снова крики: «Мей-ер-хольд!», но В.Э. не выходит. Он очень любил раскланиваться, но в данном случае вызовы его имеют специфический оттенок, и он это понимает80 <...>

30 декабря

Днем заходил на «Горе уму». Знаю спектакль почти наизусть, но ноги сами влекут меня в ГосТИМ. Каждый спектакль может быть последним.

Под вечер у меня Валя Назарова и Руфа Бригиневич. Провожаю их и забредаю к Штокам. Там Арбузов и Тоня Максимова. Разные сплетни о том и сем. Все меня зовут встречать Новый год. Но я отказываюсь. Буду один дома.

Дехтеревых, наконец, прописали у нас, и на днях они переезжают. Кончилось мое одиночество <...>

31 декабря

В «Литгазете» сегодня отрывок о 1905 годе из нового романа в прозе Б.Л.Пастернака. Он написан от первого лица и автобиографичен. Это настоящая большая проза. По сравнению с прежними