"Всего я и теперь не понимаю" - Александр Константинович Гладков

но что такая просьба опозорит его до конца его дней. Он был смущен и стал что-то лепетать.

Вечером зашел к Виноградской. Она посвежела и поздоровела с осени, хотя и говорит, что неважно себя чувствует. Ее откровенные рассказы о юности, о том, как она была в вахтанговской студии, о гипнотической властности Вахтангова, о том, как он однажды приказал ей раздеться догола и она подчинилась.

22 декабря

В ГосТИМе начался «актив». В.Э. должен выступать первым.

Вечером на «Даме с камелиями». Спектакль шел, как никогда, с необычайным подъемом. Публика премьерная, масса актеров, художников, журналистов. З.Н. играла превосходно, я бы сказал, вдохновенно. После конца тут же на сцене потеряла сознание. Овации были страшные. Кричали: «Мей-ер-холь-да!» и топали ногами, но В.Э. не вышел. Когда Миша Садовский объявил, что Мейерхольда нет в театре, раздались крики: «Неправда! Он здесь! Передайте ему привет! Браво! Браво!» Я смотрел 1-й, 3-й и 4-й акты, а остальное время сидел с В.Э. за кулисами. Наш разговор ночью записал в блокнот.

Ушел из театра со Штоками. Ольга Романовна смотрит спектакль впервые. Она потрясена. Захожу к ним, и мы долго еще просидели, говоря о Мейерхольде <...>

23 декабря

В ГосТИМе продолжается актив. Пресса громит Мейерхольда за вчерашнюю речь на партсобрании72. «Мейерхольд встал в позу благородного героя и призывал все беды на свою голову, рассыпался в комплиментах перед вполне здоровым, крепким коллективом театра». Коллектив вполне показал себя. Против В.Э. выступили: Темерин, Субботина, Абдулов, Вейланд Родд, Рицнер, Богорская (которую я привел в театр), В.Громов. В «Советском искусстве» напечатано «Открытое письмо Мейерхольду» Б.В.Щукина, не слишком ругательное, половинчатое, с комплиментами. В нем он вспоминает хвалебно Гарина — Чацкого73. Враждебные интервью с Любимовым-Ланским74, Светловидовым75, Свободиным, который год назад хотел поступить в ГосТИМ. Мейерхольд и юбилей Руставели — вот две темы последних номеров газет. Еще в «Советском искусстве» большая статья без подписи «Искусство, враждебное народу» с небывалым набором ругательств и инсинуаций. Все-таки любопытно, что самые пахучие статьи идут под псевдонимами или без подписи. Значит, какие-то борзописцы берегут свои «честные имена».

В одном из наших разговоров в эти дни В.Э. сказал, что месяц с лишним тому назад ему сказали, что я арестован. Он мне позвонил, чтобы проверить. Да, вспоминаю, в начале ноября он звонил, и я тогда еще не мог понять — зачем? Я ему ответил, что, наверное, спутали меня с братом. Он посмотрел мне в глаза и потрепал за плечо, как бывало.

24 декабря

Утром снова в ГосТИМе на «Лесе», а вечером опять «Дама».

Газеты печатают речь Микояна, произнесенную 21-го на юбилее НКВД и полную восхвалений Микояна. Говорят, что Карахан за несколько часов до расстрела был формально разведен с М.Семеновой по личному указанию Сталина76.

Агония ГосТИМа продолжается. То, что его судьба еще официально не решена, возбуждает много толков и даже надежд. Но градус поношений Мейерхольда в прессе все повышается. Слава богу, хоть юбилей Руставели частично вытеснил антимейерхольдовские матерьялы <...>

В.Э.Мейерхольд. Портрет работы Серена де Первиля («Солнце России», № 1 за 1914 год)

25 декабря

Днем ноги сами понесли меня в ГосТИМ. У выхода из театра встречаю В.Э. Он просит проводить его на Брюсовский. Идем. У телеграфа переходим улицу, чтобы посмотреть витрину какого-то восточного магазина. Я, по привычке, хочу перебежать перед идущим сверху автобусом. В.Э. удерживает меня за рукав пальто.

— Вы что думаете — я вам жизнь хотел спасти? Просто мне не хочется, чтобы про вас написали, что вы покончили с собой, запутавшись в своих связях с Мейерхольдом...

Эта формула несколько раз мелькала в газетах в этом году. Помнится, так сообщили о смертях Томского и Гамарника. Говорит это В.Э. серьезно, но в глазах искорки смеха.

Спрашивает, что говорят о нем в Москве. Рассказываю о слухах насчет Александринки.

— Короче — высылают? Нет, Ленинград — это слишком близко. Они меня, наверно, куда-нибудь в Алма-Ату77...

— В.Э., а где бы вы предпочли работать — в опере или в драме?

— Я, как Хлестаков — в любое богоугодное заведение, только не в тюрьму...

Я замечаю, что он сегодня свежо выглядит.

— Да, потому что побрился.

У дома на Брюсовском зовет меня зайти пообедать. Мне трудно с ним расстаться, и я иду.

Пока накрывают на стол, говорим о разном. Он относится ко мне с приязнью и доверием. Он чувствует мое отношение к себе, как женщина чувствует чью-то влюбленность. Он и ведет себя со мной, как женщина, заинтересованная в ощущении своей власти, немного играя себя сам, чуть кокетничая, чуть позируя, очаровывая своей искренностью и даже в эти трагические дни.

К столу З.Н. не выходит. Детей тоже нет. Теперь я понимаю, почему В.Э. зазвал меня: чтобы не обедать одному.

Говорим о его литературных планах. Я брякаю, что теперь самое время за них взяться.

Два друга. 1936. Фото из книги И.Г.Эренбурга «Испания. Т.2. No pasaran!» (Л., 1937)

— Нет, это уж когда все кончится. Никогда не умел два дела сразу делать. Меня, когда я пол мету, даже к телефону не зовут.

Уходит к З.Н. и зовет ее выйти, но возвращается один. Рассказывает о своем трудном материальном положении. За квартиру надо доплатить 18 тысяч (кому? в кооператив?). У него нет ни копейки сбережений. Придется продавать машину.

Приходят, один за другим, Зайчиков и какой-то старый адвокат, фамилию которого я не разобрал. Адвокат рассказывает об обстоятельствах падения б. наркомздрава Г.Каминского78, которого В.Э. знал.

Потом разговор возвращается к положению театра. В.Э. рассказывает о собраниях актива. От него все время требуют новых и новых покаяний, причем степень их максимальности с каждым днем возрастает. В.Э. вовсе не хочет упрямиться. Он понимает, что самокритика входит в правила игры, но он старается обойтись тем минимумом, который можно совместить с остатками самоуважения. Но недалекие актеры (большей частью бездарные) считают, что упрямство В.Э. губит театр и осыпают его упреками, в том числе люди, обязанные В.Э. буквально всем. Предательство части труппы — самый печальный штрих драмы крушения театра. Находятся глупцы, которые надеются, что В.Э. уберут, а театр сохранят: точно кому-нибудь нужен театр Мейерхольда без Мейерхольда.

— Да, я сам теперь вижу — театр надо закрыть, — говорит В.Э. — Разве это труппа? Все предатели!..

Пьем коньяк. Ухожу уже в сумерки.

27