журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №1 1996 г. - Вячеслав Крапивин

Свет отражается в очках майора и едва мерцает на новеньких погонах.

Что же ему надо от меня, этому Шурикову? Хочет расконвоировать? А зачем? О чем будет спрашивать? Что буду отвечать?

— Садитесь, Ставин. Присаживайтесь. Располагайтесь.

В кабинете два кресла: одно в самом углу, за столом; другое — новенькое — с этой стороны стола. Ну, и конечно, посредине комнаты — простейший древнетрестовский стул. Господи, сколько раз на таких вот стульях!..

— Садитесь, Ставин... Да нет, не сюда, не сюда... Вы к столу присаживайтесь. Прошу в кресло, к столу... Запросто!

Это похуже. Когда сидишь на стуле посреди комнаты („ладони рук должны неподвижно лежать на коленях") — тогда все ясно, что к чему... А кресло напружинилось, клеенка на нем скользкая.

— Как живете, Ставин? Давно хотел познакомиться с вами, да некогда все. Курите, пожалуйста.

Ага. Так уж везде. Как это у Багрицкого? — „А штабной имел к допросу старую привычку — предлагает папиросу, зажигает спичку..." Профессионал. Что же ему надо? Подбирается, как змей.

— Мне говорили, что вы замечательный музыкант, трубач? Учились специально?

— Нет, я учился в оптико-механическом. У нас там был духовой оркестр; маленько наловчился.

— Ни разу не видел вас на концертах лагерной самодеятельности.

— Не положено. Говорят, инструкция есть такая: контрикам разрешается играть только на малом барабане в оркестре народных инструментов.

— Что вы! Ха-ха! Здорово! Не знал, первый раз слышу. А если, к примеру, в шумовом оркестре? На бутылках или на пиле?

— Не положено. Нельзя нам в шумовом играть. Только в народном. На малом барабане.

— Не слышал я о такой инструкции. Ах ты, черт — придумают же! Да ведь сколько их существует, этих самых инструкций, — особенно в лагере; разве все перечитаешь? Ничего, я поговорю с начальником КВЧ — думаю, разрешит он вам играть на трубе.

— Спасибо.

— Вы сказали, Ставин, „контрикам" — то есть, осужденным за контрреволюционную деятельность. Это же неправильно. Ну, какой вы контрреволюционер? Просто — мальчишка. У вас какая статья?

— У меня нет статьи. У меня — „Особое совещание". Без суда.

— И за что же вас, такого молодого? Я ведь не знаю.

Шалит Шуриков. Все-то он знает: „Дело" лежит у него в ящике стола. Играет начальничек. Это уж старые номера — сколько уж раз начальники вскидывали ручки: „Ах, расскажите, за что же вас запихали в эту сумку?"

— За фамилию.

— Не понял. Можно конкретнее?

— Наша настоящая фамилия — Сталины. Прадед был доменщиком или сталеваром; будто бы с него пошло... В тридцатом году отец изменил фамилию — он печатал в журналах фельетоны, частушки всякие — рабкором был. Ну, и неудобно показалось ему подписываться таким великим именем. А только все равно... Через восемь лет посадили нас обоих — отца и меня. Шпионаж шили, диверсию, террор... Все отпало. Осталось — фамилия. Следователь сказал, что мы будто потому ее переменили, что презираем. Идиот какой! Вот, честное слово, мамой клянусь — я всегда гордился, что Он взял нашу фамилию!

— Не горячитесь. Вам сколько лет?

— Двадцать второго года рождения.

— Двадцать один... С отцом переписываетесь?

— Он умер на этапе. В бухте Ногаева. До Колымы не довезли...

— Умер? Может быть, ошибка?.. Откуда это известно?

— Мне его товарищ рассказал.

— Какой товарищ?

— Заключенный Берг. Инженер-конструктор. Знаете?

— Кто же его не знает? Как же!.. Берг. Великий, мудрый Берг! А что он вам еще рассказывал?

Осторожно! Внимание!

— Больше ничего и не рассказывал.

— А все-таки?

— Ну... как отец умирал. И все.

— Все?.. Бросьте, Ставин! И даже про Колыму не рассказывал?

— Про Колыму рассказывал, конечно. Говорит: „счастье твое, что в Сибири оставили11. Там на Колыме произвол: убивают почем зря — и конвоиры, и бытовики-уголовники. Да вы и сами, гражданин начальник, наверное слыхали?..

— Честно говоря, слыхал. Доходит кое-что. Ну, у нас, в Новосибирске, разумеется, другая жизнь, а?

— Еще бы! За пять лет я только один раз видел, как человека убили. Цыганенок. Малолетка. Проигрался в карты, его и пришили. Как раз во время пляски... Нет, здесь хорошо.

— Теперь во всех лагерях хорошо. И на Колыме, и на Печоре. Времена переменились. Война идет. Самое главное теперь — сохранить контингент. Такова задача. А про коров Берг не рассказывал?

— Про каких коров?

— Про голландских. Про мировую рекордистку „Красавицу Эльзу“?

Сволочь Шуриков. Все знает. Кто-то стучит ему...Ладно, тут ничего особенного...

— Ах, про Эльзу? Рассказывал, кажется. Он, когда в Америку ездил, то через Голландию проезжал, и там видел выставку коров. А больше ничего... Я, вообще, с Бергом мало разговаривал.

— Значит, кроме смерти отца и выставки коров, заключенный Берг ничего вам не сообщал?

— Ничего. То есть, — вот, про Колыму...

Какое скользкое кресло. Все скатываешься куда-то в сторону.

— У нас с вами, Ставин, разговор простой, дружеский. Беседуем неофициально. И вы в лагере не до старости. И на фронт, наверное, хочется. Ну, по-честному, хочется на фронт?

— Еще бы!.. Да ведь и мечтать нечего. Не пустят — контрик.

— Ну, сегодня еще не пустят. А завтра, может быть, и призовут. Тут ведь и наше слово будет не лишним... На фронт надо идти здоровым, а вы вон в какой обуви ходите! Вижу, что нет у вас приличных сапог. Такому красивому парню гулять в кордовых лаптях — это как-то, знаете ли... В сапогах и на работе лучше. Правильно говорю?

— У нас в бригаде только двое в сапогах. Остальные — кто в чем: кто в чунях, кто, вроде меня, в „четезе“.

— Вот видите — сапоги очень даже кстати. Я знаю: вы в бригаде бетонщиков. Норму перевыполняете. Я все о вас знаю, Ставин... Или — почти все. Конечно, есть такое, о чем я и знать бы не хотел! Например, эта ваша дружба с Бергом. Он вдвое старше вас. Человек избалованный жизнью, испорченный. В заграничных командировках всякого навидался. Развращенный капитализмом человек. Ну, язык-то у него здорово подвешен: говорит — заслушаешься!

— Два института кончил. С академиками был знаком. И — с Кировым, с Орджоникидзе.

— Да, специалист... А как в лагере-то приспособился! Главный консультант строительства! Ему, придурку, отдельную комнату в бараке выделили; на простынях спит. Ну, что скажете?

Зачем спорить с Шуриковым — он, все равно, останется прав. Не надо, не