«Благо разрешился письмом…» Переписка Ф. В. Булгарина - Фаддей Венедиктович Булгарин

class="p1">Ты меня душевно обрадовал известием, что ты отыскал Pamiętniki Ch. Paska – о Мазепе, т. е. обрадовал в той надежде, что я получу копию[1771]. Хотя Очкин, польский рыжий вельможа, и называет польский народ подлым за то, что княгиня Сангушко[1772] (помнится) бросилась к ногам князя Варшавского, из благодарности после сделанного добра, а я, право, брошусь тебе в ноги, если ты сообщишь мне рукопись о Мазепе не для напечатания, но для прочтения и внесения сущности из нее в мою Историю. Я упомяну, что ты отыскал этот важный документ. Обещал ты мне песни краснорусские[1773], статистику Польши и известие о происхождении казаков, о которых Мацеевский обещал сказать то, что нам и не снилось, но, по занятиям твоим и недостатку времени, верно, забыл. Бью челом снова и прошу не забывать! Ради бога, пришли рукопись о Мазепе. Клянусь богом и детьми, что не употреблю во зло твоей собственности.

История моя идет успешно. Первый том «Истории» и первый том «Статистики» уже печатаются, карты гравируются. К осени выдам 2 тома «Истории» и 2 тома «Статистики»[1774]. Право, дело будет недурное. Тебе пришлю первый экземпляр.

О себе должен же сказать что-нибудь! У меня теперь три сына. Семья и дети, слава богу, здоровы. В Карлове живу я тихо, с природой, в семье и с книгами, и счастлив! Бог дал мне 350 душ в Белоруссии, в прекрасном месте, Мстиславском уезде, где земля украинская. Туда послал лучшего из здешних хозяев привести имение в порядок и сделать счастливыми угнетенных кривичей. Подписка на мою Историю идет превыше моих ожиданий. Русь любит своего старого слугу и друга Фаддея! Дай бог ей всякого счастья! В Петербурге ко мне благосклонны, потому что я ничего для себя не прошу, не желаю и веду себя чисто и прямо. Молю Бога, да ниспошлет счастье и тебе, достойному всего доброго за твою добрую и благородную душу, за твой ум и чистую любовь к просвещению.

Прошу тебя покорнейше поцеловать ручку у Юлии Ивановны и засвидетельствовать нижайшее почтение от целого карловского народонаселения.

Сделай милость, обними от меня Александра Павловича Безака. Я нахожусь в самых дружеских отношениях с его братьями[1775] и всей родней. Даже Константин, который немногих жалует, меня много жалует и доказывает это делом. Мы все обрадовались, что Бог дал ему сынка[1776], и пили у Греча за здоровье роженицы и новорожденного.

Je reviens à mes moutons![1777] Ты обещал мне прислать статистику по-французски, труд 10 лет одного из твоих друзей. Ради бога, вышли поскорее! А Мазепа? Дрожу от нетерпения! Грешен – этот характер исторический мне нравится в романтическом отношении.

Боюсь утруждать тебя моими письмами и просить у тебя писем, составляющих услаждение души моей в моем уединении. Но если выберешь свободную минуту, письни, дружбы ради, к любящему тебя душевно, уважающему и верному на жизнь и смерть

другу Фаддею Булгарину.

30 мая 1836

Тихое Карлово возле Дерпта

7. Ф. В. Булгарин А. Я. Стороженко

Почтеннейший и благороднейший друг Андрей Яковлевич! Прости великодушно, что не писал тебе так долго. Это произошло единственно из опасения беспокоить тебя в твоих тяжких трудах. Сегодня восемь дней, как я возвратился из Петербурга, где пробыл два месяца. Призвало меня в Карлово обратно нечаянное бедствие. Второй сынок мой[1778], трехлетний купидончик, заболел было воспалением в легких и в груди. Он уже был присужден к смерти докторами, но они же при помощи правителя натуры спасли его. А между тем я был почти в сумасшествии; жена заболела от страха и горести. Добрый мой Греч утешал меня в горе и радовался, когда я получил эстафету о благоприятном переломе болезни моего сына, а между тем его постигло горшее бедствие. При мне заболел второй сын его Николай, который был похож на отца лицом, и в пять дней после моего отъезда скончался, 25 января, на 19-м году от рождения[1779]. Юноша был полон дарований, и мы на него надеялись, что он заступит наше место. Господствующая в Петербурге нервная горячка, или тифус, – убила его. Можешь судить о горе Греча и моем! Я люблю Греча, как родного брата, а детей его, как своих.

Видел я твоего сына[1780]. Прелестный юноша! Умен, мил в обращении, благороден во всех приемах, превосходно учится и отличного поведения. Поздравляю тебя душевно и молю Бога, чтоб он сохранил его тебе на радость и чтоб мои дети были похожи на него.

Впервые сошелся я покороче с твоим другом полковником Ушаковым. До сих пор видел я его только мельком при фельдмаршале или за канцелярскими бумагами. В нем узнаю я человека с умом и образованностью отличными, а за сердце его ручается твоя к нему дружба. Хотя я не согласен с ним в некоторых пунктах, но это вовсе не мешает мне питать к нему полное уважение. Мне все кажется, что немногие между вами, т. е. правителями Польши, знают в точности характер и дух польского народа. По мне, так из него ласкою можно сделать что угодно, а детской побрякушкой повесть на край света. Молчание в польском законодательстве не есть знак согласия. По-моему, вся беда и в Польше, и в России от того, что дворянство и вообще образованный класс не знают нашей общей матери России, этого неприступного гнезда славянского. Если б польское юношество воспитывалось в том духе, что Россия есть благо для них, что братство с русскими для них честь, слава и материальная выгода, что одно средство загладить прошлое есть – быть полезными России службою или талантом, – то другая генерация в Польше была бы иная. Но в этом случае надобно убеждать ум и сердце, а не приказывать. Оттого ваши поляки не будут русскими, что им велят учиться писать по-русски, когда и в России нет даже посредственных учителей русского языка. Надобно, чтоб ваши поляки думали по-русски, и для этого нужно воспитание. Я обрадовался, напечатав в «Пчеле» известие об экзамене в институте благородных девиц в Варшаве[1781]! Вот это так славно! А велеть забыть польский язык, польскую историю и литературу, воля ваша, невозможно. Царство Польское высунулось носом в Европу. В Пруссии, Саксонии, Австрии – везде печатаются польские книги. Что прибыли, что вы запретите в Варшаве печатать и писать по-польски? Книги перенесут из-за границы на руках. По мне, пусть бы печатали по-польски в Варшаве, но только в таком духе, чтоб изменить зловредное направление умов