«Благо разрешился письмом…» Переписка Ф. В. Булгарина - Фаддей Венедиктович Булгарин

и прелестное создание! Она, право, обворожила меня своим добродушием, любезностью и красотою. Поздравляю с этим алмазом! Зятя твоего Ушакова видел я несколько раз[1797]. Как близкий к тебе человек, он мне чрезвычайно дорог, но мы не имели времени, как говорится, сойтись близко. Он по природе, как немцы говорят, zurückhaltend[1798], что в нынешнем веке бесподобно. При том же все ваши варшавские чиновники здесь так осторожны, что от них едва допытаешься, бывают ли северные ветры в Варшаве. Пекин гораздо ближе к нам, нежели Варшава. Не знаю, нужно ли это и хорошо ли, но так есть.

Сына твоего, Володю, видел я однажды, когда Ушаков был здесь. Мы обедали вместе у Дараганов[1799]. Мне вовсе неизвестны причины, по которым Володя меня чуждается[1800]. От детства я любил его и ласкал. Однажды, когда он был еще пажом, я хотел подарить ему 10 руб. на конфекты. Он не принял. В наше время дети ели конфекты и не чуждались. Быть может, у него антипатия ко мне, и я за это не в претензии. Есть люди, которые падают в обморок от запаха ананаса, так что ж мудреного, что моя физиономия может не нравиться! Впрочем, я от всех слышу, что сын твой прекрасный малый, ведет себя хорошо и любим всеми, кто его знает. Н. И. Греч не видел еще твоего сына.

Благодарю тебя за доставление знакомства с Корвелем[1801]. Много ли у вас таких чиновников? У нас немного. Умен, благороден и способен. Много для одного! Он страстно привязан к тебе и знает тебя в тонкости, т. е. проник в душу твою, где на дне – золотой рудник. Что он здесь рассказывает о тебе, то мы и уши развесили! Между прочим, он говорит, что вся Варшава в отчаяньи, узнав, что ты хочешь оставить службу, и рассказывает анекдоты, которые делают честь уму твоему и сердцу. Удивительнее всего, что этот страстно привязанный к тебе чиновник, этот умный, благовоспитанный человек, вовсе не награжден тобою, а на Очкине[1802] навешано крестов, как на чучеле! Да ведь Очкин и в лакеи не годится к Корвелю! Чудная игра судьбы! Этого Очкина выгнали за гнусные дела из Горного корпуса. По просьбе его брата[1803] я рекомендовал его в писцы в Грузию, чрез покойного Грибоедова, и Очкин, невежда в полном смысле слова, развратник, дурной брат, еще горший сын, – играет важную роль и награжден, как гений и феникс чести! Недаром в Варшаве существует лотерея! Это эмблема счастья. Корвель не хочет более служить. Если ему при тебе не повезло, то чего же надеяться от других! По-моему, он очень умно делает.

Теперь поговорю о себе. Плюшар сбанкрутовал и увлек в падении своем сочинение мое «Россия и проч.». Я потерял 78 000 рублей, включая в то число и варшавских подписчиков, из которых ни один не заплатил даже сломанного шеляга[1804]! Чудная судьба этой книги! Другие попользовались ею, а автору не досталось даже на обертку книги! Но я не упал духом и, собравшись с деньгами, напечатаю остальное. Смирдина также увлек Плюшар в бездну, и литература чахнет. Гениальных писателей-прозаиков у нас нет, литературные журналы издаются с желчью или невежеством, и никогда русская словесность не была в худшем положении. Цензура наша не зла, но глупа, не понимает воли отца России и его великих видов и вместо того, чтоб ловить ядовитых гадов и лютых зверей, – бьет пчел и шелковых червей! Публика ужасно охладела к пакгаузу[1805], называемому литературою. Наша «Пчела» идет, слава богу, хорошо в хозяйственном отношении, но внутреннее достоинство зависит вовсе не от нас. Для мысли и чувства тут нет места, а все-таки работы механической у меня столько, что не имею времени вздохнуть. Нынешний лист «Пчелы» берет два прежние. Материалу надобно бездна! Я издаю полное собрание моих сочинений – компактно[1806]. Первый том уже готов и выйдет в августе. Тогда же выпущу и мое путешествие в Финляндию и Швецию[1807], ибо летом напрасно выдавать книги: у нас ничего не читают летом. Все пришлю тебе по выходе в свет, но уже в Варшаве книг продавать не стану! Бог с ними! Удивительно, как светлейший князь позволяет в Варшаве перепечатывать русские книги и лишать живых авторов их достояния! Теперь, когда в целой Европе хлопочут об уничтожении гнусной контрафакции, у нас заводят ее! Удивительно и ужасно! Хочешь исключить что-либо из книги для Польши, купи право у автора и перепечатывай, но перепечатывать самовластно и пользоваться чужим добром, как сделал Павлищев с книгою Устрялова[1808], – грех и стыд! Неужели тебе нельзя выставить этого на вид!

Жена моя и дети уехали на неделю пред сим в Карлово, а я мучусь здесь один. Все счастье мое в жене, в детях и в нескольких добрых друзьях. Греч верен мне, как настоящий Пилад[1809]. Целую ножки и ручки Юлье Ивановне, обнимаю тебя сто раз от души и благодарю, что ты, шагнув на ступень лестницы, ведущей к земному величию, не забываешь друга, который решительно не хочет быть ничем, а только человеком и Фаддеем Булгариным.

30 мая 1839

СПб.

11. Ф. В. Булгарин А. Я. Стороженко

Милостивый государь Андрей Яковлевич!

Честь имею уведомить Ваше превосходительство, что я за сочинение мое «Россия» получил от Вас в 1842 году в мае 1440 руб. ассигн[ациями], а ныне в 1844 году получил 510 рублей ассигн[ациями], полученных Вами от артиллерийского начальства. Священным долгом поставляю принесть Вашему превосходительству искреннюю мою благодарность за Ваше попечение, а равномерно и артиллерийскому начальству за просвещенное покровительство литературных трудов моих. С истинным высокопочитанием и совершенною преданностью честь имею пребыть Вашего превосходительства, милостивый государь, покорнейшим слугою

Ф. Булгарин

14 мая 1844

СПб.

12. Ф. В. Булгарин А. Я. Стороженко

Ангел мой Андрей Яковлевич!

Я ужасно испугался, получив от тебя письмо с милостивым государем и Вы, – и даже деньгам не порадовался! Наконец, стал утешать себя мыслью, что это письмо официальное, а потому при моем официальном ответе прилагаю и дружеское послание, чтоб на тебе исполнилось: Honores mutant mores. Что значат все чины, ордена и ленты в сравнении с моею бескорыстною к тебе любовью и дружбою от детских лет! Трын-трава! И тебе ли, умной голове, мерить достоинства званиями! Не хочу верить – а если б было иначе, это был бы жестокий удар моему сердцу!

Виделся я с твоим зятем Николаем Ивановичем Ушаковым и прочел до слова