«Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова

к ней прибежала раскосая девушка и плакала, что калмыков привезли эшелоном, он стоит на вокзале, туда никого не пускают, а их хотят везти в область, известно зачем… Мне было пока неизвестно. Потом тусклоглазый мамин провожатый сидел у нас и скулил, не зажигая света, что он солдат партии, что он привык… он всегда… А все-таки — за что? Одни старики да бабы с ребятишками, за что? Он командовал, да, скажут, что он виноват, он ни слова в ответ, но за что, пусть ему объяснят… Мать молчала… А летом я поехала в область, там мы ходили за ягодами очень далеко, шли почти целый день — и набрели на кое-как закопанные траншеи, где проваливался насыпанный песок. Это были могилы тех калмыков — «одни старики да бабы с ребятишками». Я поделилась своим открытием с мамой — и забыла, все-таки мне еще не исполнилось одиннадцати лет. Но потом всплыло в памяти. И это, и другое.

Я знала про тридцать седьмой, и это тоже было однозначно. Мою мать ведь тоже исключали из партии — ну, значит, они были не правы, и их я ненавидела, что не помешало мне вступить в комсомол, и даже с радостью, а став учителем, я уже точно знала, что в партию не вступлю ни за что и никогда. Раз мать исключали, да и отца тоже таскали. И меня на четвертом курсе вытащили из постели с температурой, потому что отделу кадров до зарезу понадобилось узнать, где проживает мой отец и чем занимается. Не могла я уважать эту власть, хотя еще далеко было до неколебимого убеждения, что правят страной подонки и людоеды.

Вечерняя школа меня поразила. Во-первых, ложью, о которой я все же не подозревала. Когда я, будучи ассистентом на экзамене, привычно пометила все ошибки на полях работ красными чернилами, директор схватилась за голову и накоротке объяснила, что двоек ставить вовсе нельзя и надо все это быстренько переправить. И меня живо выучили, как это делается. Во-вторых, учителя — безграмотные, педагогически беспомощные и, главное, дикарски равнодушные одинаково к своему предмету и к своим ученикам. В-третьих, администрация на всех уровнях: самоуверенность, самодовольство, карьеризм и жестокость по отношению к нижестоящим, жестокое соблюдение сложной, зачастую тайной иерархии.

Уже совсем взрослой я получила доступ в Смольный — и что же? Я увидела там другую жизнь, о которой не подозревала. Другие цены, другие продукты, другое медицинское обслуживание, тупые лица выдающих пропуска и перегородивших путь хорошо кормленных вахтенных. И полная некомпетентность на всех уровнях. Другая жизнь, другие права, другие магазины, другая еда, другое понятие о жизни, где мы, низшие, всё должны, а они, высшие, всё получают. Не какие-то отдельные привилегии, а просто другое жизненное пространство, для достижения которого все делается: строятся райкомы, делаются карьеры, совершаются предательства, докладываются речи, записываются решения, а вовсе не для какого-то там народного счастья. Плевали они на нас, умирающих на больничных койках, выжатых как лимон. И тут я сразу же получила возможность продемонстрировать свою лояльность: меня как передовика-учителя стали приглашать в партию. Сверх разнарядки! Без очереди! И сколько еще надо было потратить сноровки, чтобы увернуться от непрошеной чести! Заодно выдвигали на командные должности, и я смеялась, потому что не только лишена честолюбия, но и исполнена отвращения ко всякой нетворческой деятельности, она для меня исключается. Я работала — не по своей воле — не в одной, а в пяти-шести школах. И всюду администрация меня терпеть не могла, учителя — по-разному, ученики — чаще любили. Из первой школы меня перевели по настоянию директора, из второй и третьей я ушла сама, так как работать там уже было невозможно. В остальных я брала совместительство, потому что мне всегда оставалось меньше всех часов после моих коллег, обеспеченных гораздо лучше и замужних, но зорко охранявших свое благополучие и имевших куда больше часов, чем я.

Печататься я тоже стала почти случайно. Разумеется, писала стихи — кто их не пишет! Но итальянские фильмы, называемые неореалистическими, стали ступенью в моем развитии: я села однажды и с мучениями и кряхтением изложила то, что о них думала. А потом напечатала на машинке и нахально отнесла в редакцию «Звезды». Просто тогда еще ни «Невы», ни «Авроры» не было. Мне оттуда позвонили и пригласили — я так понимаю, чтобы поглядеть на такое чудо. По-моему, Давид Иосифович Золотницкий, который тогда вел всю критику в журнале, получил большое удовольствие, разглядывая нескладную учителку в «менингитке». Он взял и напечатал меня — без исправлений. Не потому, правда, что статья уж такая прекрасная, а потому, что он либерал, — и лентяй. Цифра гонорара повергла моих семейных в шок. Мне даже было велено поехать назад в Дом книги и проверить — то есть сдать лишнее, чтоб не отобрали. Нет пророка в своем отечестве! Но обидело меня не это, а то, что мои подарки (с гонорара!) не произвели впечатления, а мать была просто недовольна. Разумеется, я тут же решила, что схватила славу за хвост. Но так как работала в две смены, проверяла сотни тетрадей и еще таскала ребят на всякие выставки и по субботам занималась с ними бесплатно, то уставала и недосыпала, что удержало меня от графоманства. Золотницкий, видя мое рвение, заказал мне рецензию на книжку Ива Монтана, была такая книжка — «Солнцем полна голова», вполне так себе, но для нас тогда все с Запада было событием. И я с головой погрузилась в работу — стала слушать и переводить пластинки Монтана. Работа была адова, если учесть качество пластинок и патефона. Словом, над рецензией в пять страниц я сидела месяц, да, написав, поняла, что все плохо, разорвала в клочья и принялась сначала. Так я училась, и некому было даже сказать, что у меня получилось, а что нет. И ничего в мире не изменилось оттого, что очередной номер журнала вышел с моей рецензией! Ничего. Тут я пришла в себя и… села писать следующий опус.

Потом я печаталась в газетах и в журналах, работала на телевидении — часто ради денег, но в основном — ради самой работы, потому что мне надо было выкрикнуть то, что я думала, и это оказалось все труднее делать с годами, пока я не догадалась, что статьи можно писать от случая к случаю, а прозу — всегда. Но догадалась я об этом довольно поздно. Правда, моя привычка писать, что дадут, пригодилась при приеме в Союз писателей: там