«Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова

предназначался для Интервидения, и юрисконсульт его подписал и визировал. Но и это не помогло! Все равно выплатили ровно половину, да мне и в голову бы не пришло куда-то идти жаловаться: я хорошо знала, что прав никаких не имею. Завкафедрой у нас была милая, знающая, работящая женщина, но и она ни разу не задумалась, как это я могу существовать на шестьсот рублей в год, — а она их получала в месяц, и, могу поклясться, тоже не выглядела миллионершей! Ближе всех на кафедре ко мне стояла секретарша — слава Богу, меня это обстоятельство не обижало. Однажды она вышла ко мне в коридор и пожаловалась в сердцах: «Пишу и пишу за них, сами-то не могут!» — «А почему?» — «А как же они смогут сами писать — у всех ведь церковноприходское!» Признаюсь, ее юмористическая ярость мне понятна: у нее было четверо детей, а зарплата — девяносто рублей, и хотя она брала левую халтуру и делала ее в рабочее время, вряд ли это решало ее проблемы. Мне, бездетной, все же было легче. Но вот преподавательница с кафедры уехала в Америку, и для зава начались черные дни. Ее таскали в служебный корпус, ее вызывали и прорабатывали на партбюро — словом, махали после драки кулаками, как это принято на Руси, и ей это надоело. Она отказалась заведовать дальше, и встал вопрос о новом заве. Его появление как-то совпало с новым качеством института.

Наш институт размещался в десятке старых, еще восемнадцатого века, зданий, находившихся во время моего там обучения в различной стадии старения. Но я-то училась в пятидесятых, а пришла работать в семидесятых — картина разительных перемен становилась все более яркой. Только казовая сторона, то есть служебный корпус, где в солнечных кабинетах размещались великие начальники, — от ректора до кафедры истории КПСС — как-то поддерживалась в парадном состоянии, прочие же, то есть рабочие корпуса являли собой картину разрушения, опустошения и убожества. Облупленные двери, потрескавшиеся потолки, закопченные стены, и апофеоз всего — уборная, единственная на факультете, достойная кисти Гойи! Правда, теперь на Московском вокзале ничуть не лучше, да ведь это дела не меняет. Однажды я пришла — и остановилась в недоумении: все дверные ручки обернуты вонючими мокрыми тряпками. А это, оказывается, так проводится борьба с гепатитом. Ну и, разумеется, держиморды всех видов: от грозных гардеробных до медиков из медпункта, где юных первокурсниц встречали гинекологическим осмотром и державным окриком: «Живешь?!» Помню, меня поразила моя группа: нас пригнали в школу на набережной, где я немедленно простудилась, до того лютый холод стоял в учительской, а мои девочки сообщили, что они тут отогреваются от общежития, — там у них на стенах иней, выше плюс семи в комнатах не бывает. В корпусах не намного теплее и запах клозета, смешанный с хлоркой и грязью. Вот в этой обстановке я и увидела впервые человека неопределенного возраста, который обратил на себя мое внимание очень неакадемической внешностью: на нем красовался бархатный пиджак так называемого гранатового цвета, и жидкие волосы отпущены почти до плеч — точно у студента из богатеньких лодырей; в сочетании с мелкими морщинами и резкими залысинами впечатление получалось странное. Потом я встретила его на выставке Глазунова — он дотошно вглядывался в подписи под шедеврами и аккуратно переносил в солидный блокнот. Это и был наш новый завкафедрой. Про него рассказывали, что кандидатская его была сформулирована как «Эстетическое воспитание учащихся в процессе сельскохозяйственных работ». Свои лекции он нередко прерывал восклицанием: «Ах ты мать родная!» Это богатое междометие, как у Эллочки Щукиной, выражало всю гамму эмоций, от восхищения до порицания и упрека. Он протерпел меня год и уволил. Впрочем, не только меня.

Дела заварились нешуточные, вместо двухмесячной практики в школе студентам оставили на уроки всего месяц, резко сократили количество занятий — не до того стало: одни ковали диссертации, другие зарабатывали в деканате доцентуру, третьи бились, чтоб сместить парторга и посадить нового, — до студентов ли тут! Уже не скрываясь, тащили на кафедры родственников и родственников родственников, а освобождали места старыми испытанными способами, от оговора до скандала на аморальной почве — и это еще работает, с созываниями комиссий и разборами в третейском суде, словом, деятельность по поднятию уровня жизни профессорско-преподавательского состава оживилась до чрезвычайности. Студенты мотались одичалыми табунами, обходили стороной нашего говоруна и, наконец, решились — потребовали убрать его как несостоятельного в своей должности, а он между тем успел выковать докторскую — не без помощи своих подчиненных, впрочем, это делается повсеместно. Так я ушла со своей последней службы — в этом смысле я нетипичное явление в нашем обществе, и это прекрасно сознаю. Стала зарабатывать на жизнь частными уроками.

Одновременно я собрала все, написанное ранее, и снесла в издательство «Советский писатель», где всего через четыре года и вышла моя первая книжка. Мне повезло с редактором: она приложила максимум усилий для ее выхода в свет. И сказала мне, что за семнадцать лет работы это первый случай, когда автор приходит с улицы и из его рукописи получается книга. Обычный путь — иной, но мне как-то никогда не попадались такие пути.

У нас было принято писать, что на Западе нельзя прожить литературным трудом. Нетрудно сосчитать, как обстоит дело у нас: четыре года готовилась моя книжка, еще четыре года до того я писала — а получила за нее в общем около шести тысяч, меньше тысячи в год. И мне еще так сказочно повезло! Правда, за свою новую книгу я получу около восьми тысяч. И это в Ленинграде, а как быть писателю где-нибудь в Кургане или Тамбове, где нет издательства? Говорят, там писатели и не водятся… Став писателем, я приобрела только одно очень ценное право: не ходить в должность. По-прежнему мой труд не находит отклика, и я не знаю, нужен он или нет, — скорее нет.

Так вся моя жизнь и ушла на то, чтобы понять всего одну и очень грустную вещь: что советская власть ненавидит меня и не рада моему появлению на свет, и что все хорошее, что мне известно, существует в этой стране только вопреки пожеланиям и стремлениям людей власти. Тайно или явно, но — всегда вопреки. С малой надеждой на выживание. С оглядкой на постового, на соседа, на соглядатая. Что прекрасное искусство, и добрые начала в человеке, и даже сама природа — все это враждебно нашим властям и по возможности уничтожается ими или подавляется, если уж нельзя