«Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова

подростки. Мы лазили в Смольный сад — там рос барбарис, пустые дорожки заросли, и только милиционер одиноко торчал возле калитки. Нас гоняли чистить снег, хотя трамваи мимо нашей школы еще не ходили и впервые пошли ранней весной сорок пятого… В ночь с восьмого на девятое мая люди не спали, радио орало, и, кто мог, бродили из квартиры в квартиру, мечтали, какой прекрасной станет жизнь, как только кончится война, а утром девятого на улицах обнимались и плакали, но жизнь не сделалась легче.

Постановление об Ахматовой и Зощенко появилось в сорок шестом, а мы его проходили на литературе в сорок восьмом и сорок девятом. Я не знала Ахматову, а Зощенко читала довольно равнодушно, но смутно чувствовала фальшь и злобу, которыми проникнута каждая строчка ждановского доклада. Я понимала, что меня обманывают, а тут еще стало известно, что евреев не принимают в институты, и это слилось в моем сознании: ложь о дружбе народов и о литературе. Правда, дискуссия в ВАСХНИЛ обошла нас стороной, нам было безразлично, как называется школьный предмет — дарвинизм или мичуринская биология.

Нас одели в форму, чтобы мы были одинаковыми, но объясняли это гуманными побуждениями: дескать, когда все в форме, не так заметно, что еще не у всех есть хорошие платья. Нам лгали во всем, и мы не верили взрослым, но главное оставалось без изменений: впереди — светлое царство коммунизма, надо только чуточку потерпеть, подналечь — и вот!.. В это мы верили одинаково, умные и тупые, «идейные» и «аполитичные», и я тоже.

В школе учителя к нам относились плохо, но все-таки отличали друг от друга, меня, например, ненавидели, а мою подругу считали дурочкой. Мы обижались, но все это быстро забылось. В институте мы уже просто не существовали поодиночке, мы мыслились только массивом: первый курс, логики, педфак и т. д. Мы это поняли быстро, но когда профессор бегал после экзамена и всем рассказывал, как я ему здорово отвечала, это было отступление от нормы, и мне его не простили.

Было поветрие — сурово обличать, и в одном институте исключили из комсомола парня за то, что он из ревности стрелял в жену, а потом в себя. Жена выжила, ее тоже исключили, ревнивец еще валялся в больнице, когда его изгнали абсолютным большинством голосов. Кто-то один был против. Исключение из комсомола автоматически влекло за собой исключение из института, и даже смерть Сталина не сразу остановила этот налаженный процесс.

«Дело врачей» было понято однозначно: в нашей районной поликлинике баба кричала: «Не пойду к етому Рахлину, он меня потравит, как Жданова потравил!» Люди боялись вызывать участкового врача, боялись заказывать лекарство в аптеке, кого-то выкидывали из трамвая на полном ходу, а моя подруга перестала ходить на занятия в институт, сидела запершись дома и не отвечала на звонки. Тучи, сгущавшиеся беспрерывно, спустились прямо на голову. Когда «делу» был дан задний ход и признано, что самооговоры добыты под пыткой, я крикнула встреченной сокурснице, уверенная, что она разделит мою радость: «Ты видишь, они не виноваты, к ним применяли недозволенные средства!» На что получила ответ: «Кто же на себя неправду скажет. Нет, что-то тут было».

Я не оплакивала Сталина: мне было девятнадцать лет, и мои сердечные дела мне были ближе. Да и нежности к деятелям правительства я никогда не испытывала. Мне нравились киногерои, иногда — поэты, например, красивый Блок, и как можно испытывать преданность Сталину, мне было непонятно. Однако возникло ощущение: как жить дальше? Растерянность, ведь он-то был всегда! Плохой или хороший — это не обсуждалось, не осознавалось даже, главное — был, и вдруг место опустело, и страшило, что его займет кто-то неведомый — вот место ощущалось точно, почти физически. Все аппаратные танцы воспринимались с отталкиванием, хотелось даже, чтоб на трибуну взошел кто-то всезнающий и объявил: с такого-то числа начинаем жить при коммунизме (социализме, капитализме) — все равно, только бы камень с плеч.

Стали возвращаться «мертвые» — и это вполне заместило Сталина. Они возвращались, им даже давали какое-то жилье поначалу, и с ними вместе в толпы вошел некий охлаждающий дух сомнения — а так ли Он был хорош? То есть не то что плох, а — так ли все было? Или, может, не совсем? И это для меня вполне подготовило Двадцатый съезд — казалось, я всегда прежде это знала.

Из комсомола меня исключали за все чохом: за пристрастие к западной литературе, за независимые вкусы, за некоторую нечуткость по отношению к некоему товарищу. Исключили со страшными криками в апреле пятьдесят третьего, восстановили — в ЦК ВЛКСМ в Москве — в июле пятьдесят четвертого. Без шума выдали комсомольский билет, без шума комсорг согласился: ну да, я рад, что так вышло. А я заболела неврастенией и поняла даже, что этим буду болеть до конца жизни. А другие, я знала, не выдерживали этих общих собраний, уезжали, все бросив, на край света, только чтоб забыть унижение, жадный рев вечно правого большинства… Страшная штука — этот коллектив, который выстраивается свиньей, чтоб нацелить на тебя, строптивого одиночку, свое острое рыло. И ничего ты тут не поделаешь, потому что — сила коллектива. Наследие Макаренко — эти песни о коллективе. Это не Корчак с его призывом простить воровку Баську не семижды семь раз, а — простить еще и еще. Корчаков у нас нет!

И безработица, которой у нас нет. И походы по всяким роно, где тебя встретят с насмешливым презрением: ищет работу, позор какой! У порядочных людей всегда есть работа!

И вечерняя школа наконец — по блату, только по нему, голубчику, без блата — никуда, нечего и мечтать. Да я и в институт попала по блату, сдав конкурсные экзамены на пятерки и пятерки с плюсами. Пишу это не из хвастовства — упаси Бог, экзамены были легкие и требования простые, напротив, на экзамене по литературе я вообще выглядела как Петя Бачей, которого не хотели слушать. Не в том дело, а в том, что с моими пятерками я оказалась за бортом, зато при объявленном пятерочном приеме у нас на курсе была целая группа, куда набрали публику весьма разношерстную, с четверками и даже тройками, — по блату. И маме пришлось нажать кое-какие пружины, чтоб с моими пятерками меня приняли, — в порядке исключения. Ничуть это меня не удивило. Что жизнь несправедлива, я поняла еще в эвакуации. Мать читала некоторые из своих лекций в местном Большом доме — видимо, поэтому