Неизвестное о Марине Цветаевой. Издание второе, исправленное - Елена Оскаровна Айзенштейн

на этом снимке она очень похожа на себя (VII, 386). Мода на шотладскую клетку пришла вместе с увлечением Байроном и Вальтером Скоттом в пушкинскую эпоху[456]. В поэме «Чародей» — один из примеров метонимического употребления названия одежды:

Вот мальчик в шапочке «Варяг»

На платьице в шотландских клетках

Направил шаг.

(III, 9)

Марина Ивановна любила клетку, много ее носила. Любила она и коричневый клетчатый плед, подаренный в юности отцом; упомянула этот плед в стихотворении «Под лаской плюшевого пледа…», а потом в 1922 году увезла из России среди необходимых и дорогих вещей; писала о нем в 1934 году в письме в Прошлое дальней родственнице по линии отца и новой знакомой, Наталье Гайдукевич: «Ваше письмо меня не только тронуло — взволновало: тот мир настолько кончен, что перестаю верить, что он был (гляжу на коричневый плед, последний подарок отца, сопровождающий меня с 1912 г. всюду, и думаю: неужели — тот?! Щупаю — и не верю. Это, ведь, пуще Фомы»[457]. Любопытно, что с такой же нежностью о старом пледе в стихотворении «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето…» писал Мандельштам, воспринимавший плед частицей дореволюционной эпохи: «Есть у нас паутинка шотландского старого пледа, / Ты меня им укроешь, как флагом военным, когда я умру…».

Фотографии в Чехии сделаны в трудные времена эмигрантского быта; платья Цветаевой просты и бедны, но талия обязательно стянута пояском. На фотографии, выполненной в Париже в 1925 году известным фотографом Шумовым мы видим Цветаеву в простом платье с белым отложным воротничком. На свадебной фотографии Е. Н. Кист 1924–1925 годов Марина Ивановна сфотографирована в очень светлом платье с коротким рукавом типа «фонарик», с отложным воротничком, украшенном брошью и бусами. И еще одно фото запечатлело Цветаеву в платье рукавом «фонарик». Видимо, ей нравился такой фасон, что объяснялось символическим отношением к фонарям в жизни[458]: «Небесные персики / Садов Гесперид» (II, 368), как написала она в стихах 1940 года в стихотворении «Так ясно сиявшие…». И запись в черновой тетради Цветаевой 1940 года:

…Небесные персики

Садов Гесперид

NB! По-моему, все волшебные заморские яблоки всех сказок — всегда персики: яблочко — да не наше!)

Это — ванвские фонари — тот угловой ночной сад с тонким свистом вроде <Эоловой> арфы, <нрзбр.> — <которые>, с растравой сердца узнала в здешних, на <Покровском> <бульваре>, — тоже сверху, как бы <повисших> в воздухе…

…Фонарь — фонарю

(NB! передавая — под охрану)[459]

Одно платье Марины Цветаевой находится в мемориальном музее-квартире в Москве, 1920-х—1930-х годов (вискоза, шитье, длина 120.0). В письме дочери, А. С. Эфрон, находившейся в заключении, Марина Ивановна писала о нем: «…Но про платья (подарок) я тебе все-таки напишу, оба летние, одно полотняное суровое с воротничком, другое сизое шелковистое, отлично стирающееся, можно даже не гладить, юбка — моя вечная летняя — в сборах (можешь переделать на складки), а лиф в талию, с огромными пузырями-рукавами, застежка на спине, совсем не маркое и не мявкое…» (VII, 747). Темно-сизое платье, упоминаемое в этом письме, А. С. Эфрон отдала А. И. Цветаевой, по ее просьбе. Позже оно было перешито; передано музею Цветаевой в Москве в дар Л. Мнухиным, получившим платье от А. И. Цветаевой в 1977 году[460].

Цветаева ценила чужое умение шить, сама могла сшить сыну Муру три пары штанов (!) и однажды написала о необходимости обучения искусству кройки и шитья, а в ее стихах периода «После России» швейка — один из самых значимых символов поэта. Источником этого образа швейки, вероятно, является биография И. В. Гёте, происходившего из семейства портных. Гёте был для Цветаевой старшим поэтом, поэтому швейка, в ее словаре, Поэт, который подчиняется Портному, Высшей Силе. Шить и писать для Цветаевой — глаголы близкие: «Целую жизнь тебе сшила в ночь / Набело, без наметки»[461] — строки «Поэмы Конца» о подлинности поэтического высказывания. О своем полном неумении кроить Цветаева когда-то сожалела в «Моих службах» (IV, 473). В одном из писем Ариадне Берг[462] в 1935 году Цветаева написала: «Сумеем ли мы с Вами, общими силами, сшить Муру рубашку с длинными рукавами, т. е. списать ее с уже имеющейся старой? Или Вы так же не умеете кроить, как я? (Умею только рабски шить…)» (VII, 480). Совершенно понятен иносказательный подтекст слов в письме А. Берг: писать стихи это и есть рабски шить… И в связи с темой шитья — вариация строки, которую Цветаева смолоду любила цитировать: «…Всё же промчится скорей штопкой обманутый день… (В подлиннике — ПЕСНЕЙ. Стих, кажется, Овидия)»[463]. В этот день, 12 августа 1929 года, Цветаева в Мёдоне штопала, сын Мур играл[464].

Зная о бедности, в которой жила семья Эфронов, невозможно вообразить, чтобы Марина Цветаева следила за модой, но то, как она пишет о моде и стиле, заставляет думать, что интерес к красивой одежде был. В стихотворении 1924 года «Полотерская», где в образе мраморной богини Цветаева изобразила себя, упоминается имя известного в России модельера — Ламановой: «Та богиня — мраморная, / Нарядить — от Ламановой, / Не гляди, что мраморная — / Всем бока наламываем!» Цветаева после возвращения в СССР общалась художницей. Возможно, они были знакомы еще в революционную пору, когда Ламанова делала костюмы к спектаклям Вахтангова[465]. В эмигрантские времена нарядить Цветаеву было некому, хотя иногда что-то шилось и перешивалось, чтобы можно было выступить на поэтическом вечере. В письме к Саломее Андрониковой-Гальперн Цветаева просила о денежной помощи, чтобы оплатить платье, готовившееся для ее вечера в мае 1931 года: «…Шьется — с грехом пополам — платье (из бывшего, далеких дней молодости, к счастью длинного — платья вдовы посла Извольского[466]. Красного (платья, а не посла!) и нужно на днях за него платить» (VII, 138). Продолжая тему в другом письме, Цветаева рассказывает: «Читала в красном до полу платье вдовы Извольского и очевидно ждавшем меня в сундуке 50 лет. Говорят — очень красивом. Красном — во всяком случае. По-моему, я цветом была — флаг, а станом — древком от флага. Когда читала о <Мандельштаме>, по залу непрерывный шепот: „Он! Он! Он — живой! Как похоже!“ и т. д.» (VII, 140) Об этом платье другой корреспондентке Цветаева пишет: «Это мое первое собственное (т. е. шитое на меня) платье за шесть лет» (VII, 338). «У меня два платья, — сообщает