Неизвестное о Марине Цветаевой. Издание второе, исправленное - Елена Оскаровна Айзенштейн

ходить к Марине и заглядываться на танцовщицу! Да у Марины из каждого рукава ее бумазейного платья — по сотне гурий и пэри! Вы просто — дурак!» (IV, 376). Революция и ветер вдохновения в стихах 1920 года изображаются через метонимический образ красного комиссара: «Ветер, ветер в куртке кожаной, / С красной — да во лбу — звездой!» (I, 555). В прозе «Октябрь в вагоне» так же метонимически показана буржуазия: «Так это у меня и осталось, первое видение буржуазии в Революции: уши, прячущиеся в шапках, души, прячущиеся в шубах, головы, прячущиеся в шеях, глаза, прячущиеся в стеклах. Ослепительное — при вспыхивающей спичке — видение шкуры» (IV, 422). Особенно любопытен и символичен контраст между реальностью и внутренним кругом Цветаевой, между явью и художественной картиной мира, которую создает поэт, отрешаясь от страшного времени:

Я не танцую, — без моей вины

Пошло волнами розовое платье.

Но вот обеими руками вдруг

Перехитрён, накрыт и пойман — ветер.

Молчит, хитрец. — Лишь там, внизу колен,

Чуть-чуть в краях подрагивает. — Пойман!

О, если б Прихоть я сдержать могла,

Как разволнованное ветром платье!

(I, 536) (24 мая 1920)

Помимо ясно звучащего эротического мотива, розовое платье — символ приобщенности небу: «неба дочь» ценит розовое платье за цветзари («Знаю, умру на заре! — на которой из двух…», «Я вечно розовая буду…»). Розовое — заревое, поэтическое, сказочное, духовное. Отсутствие розового платья: «— Все восхваляли! Розового платья / Никто не подарил!»[450] (I, 482) — отсутствие образа, платья, наиболее подходящего сути личности[451] (вероятно, Цветаева вспоминает образ одного из стихотворений из сборника Т. Готье «Эмали и камеи»). И если исчезает мечта о розовом платье, то вместе с взрослением Музы Цветаевой, с превращением «из ласточек — в колдуньи».

В 1921 году цветаевская молодость предстает через упоминание кумашного, красного лоскутка («Молодость! Мой лоскуток кумашный!»), через образ пляшущей цыганки в малиновой юбке, смуглой голубки: «Полыхни малиновою юбкой, / Молодость моя! Моя голубка / Смуглая! Раззор моей души!» (I, 65) Красный цвет выступает характеристикой земного и любовного начала. В стихотворении «ПАМЯТИ Г. ГЕЙНЕ» так рисуется портрет роковой женщины: «Бубен в руке! / Дьявол в крови! / Красная юбка / В черных сердцах!» (I, 517) Среди поэтизируемых деталей костюма — красный бант в волосах («Да здравствует черный туз!..», 1919). В 1921 году меняется Муза, она похожа на Музу-крестьянку Некрасова: «Подол неподобранный, / Ошмёток оскаленный. / Не злая, не добрая, /А так себе: дальняя». («Муза») (II, 66) В поэме «На красном коне» ахматовской Музе с черными косами и бусами противопоставлен Всадник в огненном плаще; его «стан в латах», голова украшена «султаном». Крылатый Гений мчит лирическую героиню «в лазурь». В годы гражданской войны метафорической «одеждой» поэта, метонимическим выражением его «я» становятся экипировка Жанны D, Арк, щит и панцирь средневекового рыцаря. «Слезы — на лисе моей облезлой…» — отмечает Цветаева в феврале 1922 года, прощаясь с красотой и молодостью. Мех здесь как шкура души, внешняя оболочка, за которой — тоскующее я лирической героини.

Осенью 1918 года Цветаева выглядела так: «По внешнему виду — кто я? 6 ч. утра. Зеленое, в три пелерины, пальто, стянутое широченным нелакированным ремнем (городских училищ). Темно-зеленая, самодельная, вроде клобука, шапочка, короткие волосы. Из-под плаща — ноги в серых безобразных рыночных чулках и грубых, часто нечищенных (не успела!) башмаках!»[452] Позже в поэме «Крысолов» в зеленом, цвета природы, она изобразит Крысолова, человека искусства, и Черта в автобиографической прозе о детстве. «Блондинка с папироскою в зеленом…», — писал в позже, 1926 году, И. Северянин[453], вспоминая Цветаеву на одном из московских литературных вечеров; возможно, стихотворение построено как отзыв из зала во время чтения после из ее вечера 1926 года: 6 февраля — в Париже, в марте — в Лондоне, 17 апреля Цветаева выступала в Союзе молодых поэтов в Париже. В очерке «Герой труда» о своем участии в вечере поэтесс в Большом зале Политехнического музея Марина Ивановна вспоминала:

…Я в тот день была явлена «Миру и Риму» в зеленом, вроде подрясника, — платьем не назовешь (перефразировка лучших времен пальто), честно (то есть — тесно) стянутом не офицерским даже, а юнкерским, 1-ой Петергофской школы прапорщиков, ремнем. Через плечо, офицерская уже, сумка (коричневая, кожаная, для полевого бинокля или папирос), снять которую сочла бы изменой и сняла только на третий день по приезде (1922 г.) в Берлин, да и то по горячим просьбам поэта Эренбурга. Ноги в серых валенках, хотя и не мужских, по ноге, в окружении лакированных лодочек, глядели столпами слона. Весь же туалет, в силу именно чудовищности своей, снимал с меня всякое подозрение в нарочитости <…>. Хвалили тонкость тальи, о ремне молчали. Вообще скажу, что в чуждом мне мире профессионалок наркотической поэзии меня встретили с добротой (V, 40).

Во многих произведениях Цветаевой фигурирует такая деталь одежды, как пояс. Надо сказать, Цветаева любила носить пояс и использовала эту деталь костюма весьма часто в своем поэтическом словаре. Это «шелковый пояс / От всех мытарств»; «Пояс — змей-самохлёст» («Царь-Девица»), трагический пояс Федры в одноименной трагедии, пояс Кармен: «Как стороны пирамиды, / от пояса мчат бока» — образ земного, любовного начала: «Сластолюбивый роняю пояс, / Многолюбивый роняю мирт»[454]. Иногда вместо пояса упоминается кушак[455], как в «Царь-девице», где тонкая талия — символ душевной тонкости. Любопытная биографическая подробность: летом 1935 года, находясь на море, Цветаева сделала себе пробковыйпояс из старой рыбацкой сети («морская» Цветаева немного боялась воды!) — и оценила свою находку: стала свободнее ощущать себя в море. Этот пояс воспринимался ею символом устойчивости, уверенности, силы, возможности таинственного «хождения по воде».

Воздух над шелком

«Не похорошела за годы разлуки!..» — так начинается январское стихотворение 1922 года, обращенное к мужу. Нарядов в эмиграции у Цветаевой не было. Она ходила в поношенных старых платьях, часто радовалась чужим, с чужого плеча. В письме к Тесковой 1925 года Цветаева прямо пишет о том, что ей не в чем выйти из дому: нет шелкового платья, чулок и лаковых туфель — униформы любого вечера. На фотографии 1924 года Цветаева запечатлена в простом, но очень ей шедшем клетчатом платье, украшенном брошью, с длинным отложным воротником. Эту фотографию Цветаева отправила Ю. Иваску (по его просьбе) для публикации его статьи о ней. Цветаева считала, что