День поэзии. Ленинград. 1967 - Семен Вульфович Ботвинник

сложнее, чем на фронте. В странах Европы, где фашистским войскам активно помогали их местные единомышленники и беспринципные трусы, борьба с коллаборационизмом была не менее важна, чем борьба с оккупантами. Проблемы гражданского мужества, нравственной цельности, моральной чистоплотности стояли особенно остро. Поэзия Сопротивления — поэзия максималистская. Предательство и пассивное малодушие равны для нее. Тот, кто осмеливается усомниться в торжестве справедливости, — уже достоин позора.

Стихам Иоле Станишича этот нравственный максимализм свойствен в высшей степени.

При чтении книги бросается в глаза одно знаменательное совпадение. Вот стихотворение «Развяжите мне глаза» — монолог казненного. Вот «Песня погибших» — она начинается фразой: «Мы погибли». Сразу вспоминается Твардовский: «Я погиб подо Ржевом...»; Мандельштам: «Да, я лежу в земле, губами шевеля...»; Слуцкий: «В пяти соседних странах зарыты наши трупы...» Это не случайные совпадения. И не заимствование приема. В переломные, роковые минуты истории, когда лучшие гибнут первыми, поэтам свойственно отождествлять себя с погибшими. Ибо поэзия — совесть мира. И смерть погибших — на совести поэтов. Погибшие гибелью доказали свою честность. Они могут судить живых. Живые нуждаются в их поддержке. Сверяют по ним свои действия.

Но если мертвые молчать не в силах —

Живым молчанье незачем хранить, —

говорит Элюар.

Станишич вторит ему в стихотворении «Голос убитых»:

Слушайте ж голос из тьмы погребенья...

Там, наверху, погребают Свободу,—

ищет убийца признания, лавров почета.

Если говорить о лирическом герое книги Станишича, то можно сказать, что герой этот — поэтическая эмоция, романтическое переживание действительности. Это определяет и стилистические особенности книги — непрерывно нагнетаемую метафоричность, напряженность голосовых связок стиха.

Для стихов Станишича характерен перенос с себя на природу. Поэт перепоручает свои функции оратора — «Вопли камня», «Монолог явора», «Волны стонут», «Память лимонных деревьев». Для Станишича этот прием плодотворен. Он дает возможность еще больше расширить эмоциональные возможности стиха. Дает возможность обобщений. Природа в стихах Станишича эквивалентна романтическому сознанию поэта. Пользуясь традиционными фольклорно-романтическими образами, Станишич, благодаря особенностям своей этической программы, переосмысляет их. Испокон веку ворон в романтической поэзии играл вполне однозначную роль — он олицетворял зловещие силы, являлся провозвестником смерти. У Станишича сложнее: ворон пресыщен злом, он расклевывает нож, который поил его кровью, ему опротивела его извечная роль, природа не приемлет больше зла. Павшие борцы становятся как бы частью ее:

Давным-давно он принял честный бой.

Нет для него ни голода, ни страха:

он наскочил на пулю головой,

и в черепе теперь гнездится птаха.

Течет луна по листьям медуниц,

птенцы угомонились понемногу.

И смотрят из расширенных глазниц

таинственные звезды на дорогу.

В стихотворении Станишича нет четко обозначенных персонажей: стихи представляют собой сгусток эмоций, облеченных в жестокие, отвлеченно романтические образы:

За ночь одну покрывает здесь волосы иней.

И самому палачу не хватает дыханья.

Яма страданий здесь глубже пучины холодной

                                                           и синей.

Кажется пролитой кровью закатов пыланье.

Ночь в кровавой рубашке приходит к рассвету

                                                          и стонет.

Ужас яму копал в этом гибельном месте.

День окровавленный череп приподнял здесь

                                                          на ладони.

Если взять это стихотворение изолированно от других, то будет непонятно, о ком идет речь. Кто палачи, кто жертвы? Непонятность эта возникает оттого, что информация о событиях в стихотворении заменяется информацией о чувствах, вызванных событиями. Движение сюжета полностью заменяется нарастанием эмоционального и метафорического напряжения. Стихи Станишича приобретают полный смысл и звучание только в общей системе цикла, книги.

Книга Станишича по основной своей тенденции жестокая, но справедливая книга. Когда-то рыцарь-поэт Ульрих фон Гуттен восклицал: «Приди, благородная свобода!» В стихах Станишича мне слышится тот же призыв.

ГЛЕБ ПАГИРЕВ

ЗИМНЕЕ

Зима нашла меня в вагоне,

настигла в поезде, в пути —

на предпоследнем перегоне,

у Малой Вишеры почти.

Вдруг побелели будки, елки,

платформы, мостики, дома.

И обитатель нижней полки

вздохнул раздумчиво: «Зима».

Зима, зима! В снегу порожки;

в платке девчонка-егоза;

мальчишка, запертый в сторожке,

глядит в окно во все глаза.

Глядит, и все ему в новинку,

ему бы за дверь убежать,

поймать пушистую снежинку

и на ладони подержать.

И мне бы кинуться вприпрыжку

за быстроногим детством вслед!

Да не догнать того мальчишку,

не воротить ушедших лет.

Зима опять своим приходом

мне больно сердце бередит:

все безнадежней с каждым годом

влезаю в долг, беру в кредит...

Стою, смотрю с улыбкой строгой

на побелевшие холмы.

С особой грустью и тревогой

встречаю я приход зимы.

А жизнь идет, и нету средства

затормозить ее разбег;

и вечно, будет чье-то детство

глядеть в окно на первый снег.

БЕЗ ЧУДЕС

А ты хорошо сохранился...

Из разговора

Я сохранился, говоришь ты?

Меня хранили — не солгу:

весной подсаливали трижды,

зимой держали на снегу.

В жару спешили — ворошили,

в дождь выносили за порог,

в печи на противне сушили,

замариновывали впрок.

Меня вытряхивали, били,

ладонью терли о ладонь,

коптили, вялили, дубили,

кидали в воду и в огонь.

Меня хранили в тихом доме

на чисто вымытом полу,

на свежесрезанной соломе,

охапкой брошенной в углу.

Хранили так — бывало лишку,

с таким стараньем берегли,

как будто завтра на сберкнижку

класть сбереженные рубли.

И я, как видишь, сохранился, —

все очень просто, без чудес.

Не зажирел, не обленился