«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин

образом. Первая интерпретация: это метафора ‘я – нервное растение’ (растение-неврастеник). При такой трактовке неврастение является означающим для реконструируемого на глубинном уровне текста целого словосочетания *растение-неврастеник или *неврастеничное растение. Допустимо полагать, что словосочетание *неврастеничное растение подвергается компрессии, при которой однозначное установление морфемного шва становится невозможным, так как происходит интерференция лексем: нев[растеничное] растение или неврастени[чное растени]е. (В квадратные скобки взяты «вычеркнутые» фрагменты лексем.) Но также возможно представить неврастение результатом метатезы вместе с исключением части второго слова в исходном выражении *растение-неврастеник: нев[растеник]-растение. Вторая интерпретация: это «отрицательная» метафора ‘я не растение’ (не в растение = вышел не в растение, вырос не в растение). В этом случае возникает семантический конфликт между неологизмом и его атрибутом – прилагательным вечнозеленое, указывающим, что определяемое слово означает именно ‘растение’. Однако у Бродского, любящего прием, названный мною самоотрицанием[189], такие противоречия оксюморонного свойства встречаются. Третья интерпретация: это грамматический неологизм с семантикой ‘неврастеник’ (с трансформацией грамматической категории рода – из мужского в средний). Такая трактовка может показаться избыточной, так как на первый взгляд покрывается, охватывается первой интерпретацией. Однако это не совсем так: в последнем случае актуализируется несоответствие подразумеваемого мужского рода слова неврастеник и мужского пола лирического «я» среднему роду неологизма неврастение. Посредством грамматики выражается такой смысл, как развоплощение, аннигиляция этого лирического «я», словно превращающегося в безликое оно. Схожий пример в литературной традиции: последовательное употребление выражения среднего («неодушевленного») рода значительное лицо при обозначении крупного чиновника в повести Николая Гоголя «Шинель». У самого Бродского в стихотворении «Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря…» из цикла «Часть речи» (1975–1976) встречается пример размывания признаков пола адресата (мужской/женский); это размывание создается с помощью игры грамматическими признаками мужского и женского рода в обращениях:

Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,

дорогой, уважаемый, милая, но неважно

даже кто, ибо черт лица, говоря

откровенно, не вспомнить <…>

(III; 125)

Любопытно, что в этом тексте игра грамматическими признаками рода сочетается, так же как и в «Квинтете», с неологизмом (мартобря), причем этот неологизм заимствован именно из Гоголя – из его повести «Записки сумасшедшего». Четвертая интерпретация: я – неврастение – это трансформация высказывания *я не врастаю. Неврастение в этом случае можно трактовать как окказиональное образование с постфиксом – enij– от глагола (не) врастать. Художественная семантика этой метафоры: ‘я не укоренен в земле, в почве, я одинок, как перекати-поле’. Лирическое «я» вцепляется в свои коренья, ибо они (корни) не в земле. Разные значения неологизма поддерживаются дальнейшим непредсказуемым развитием метафоры в двух планах – прямом и переносном. Выражение вцепившись ногтями употреблено вместо словосочетания *вцепившись корнями, подразумеваемого и ожидаемого при развертывании метафоры я – растение. Замещаемый элемент метафоры, ее означаемое – человек, лирическое «я»,– оказывается прямо выражен в тексте посредством относящегося к этому «я» слова ногтями, которое может характеризовать человека, но никак не растение. Таким образом, как будто бы получается, что не только растение является метафорой человека, лирического «я», но и само это «я», человек словно становится означающим элементом метафоры для растения; совершается взаимная метаморфоза растения и человека. Далее происходит нарушение уже этой новой логики развертывания метафоры и возвращение к означиванию лирического «я» посредством растительной метафоры. Выражение в свои коренья использовано вместо словосочетания *в свои колени, ожидаемого при развертывания прямой характеристики лирического «я». Метафора вьется, как лента Мёбиуса, и в конце концов замыкается в самой себе: растение → лирическое «я» → растение. Метафора как бы вцепляется сама в себя, как человек-неврастеник ногтями в собственные колени/коренья. Сама композиция метафоры семантизируется, а в метафоре выявляется ее метауровневая, метаязыковая природа, вообще свойственная этому тропу, как показывает Поль Рикер[190]. Таким образом, неологизм неврастение функционирует с помощью игры со сдвигом границ между подразумеваемыми (окказионально выделяемыми) и одновременно элиминируемыми словами или морфемами: отрицательной частицей не, префиксом не-, предлогом в и остальной частью слова (производящей основой), начинающейся при одной из интерпретаций с префикса в– (врастать), а при другой интерпретации – сразу с корня раст-. Варианты разбивки на слова или морфемы: не-врастение, нев-растение, не-в-растение. Такая игра со сдвигом границ между словами и/или морфемами поддерживается внутрисловным анжамбеманом на границе 1-й и 2-й строк фрагмента, позволяющим понять лексему «за-/писки» не только как ‘дневник, воспоминания’, но и как неологизм-окказионализм со значением ‘запредельные, громкие писки’. Своеобразным метаописанием такой игры является высказывание: Помнит ли целое роль частиц?– в первой строфе пятой части стихотворения. Во второй строфе четвертой части содержится неологизм жидопись: В одинокой комнате простыню / комкает белое (смуглое) просто ню – / жидопись неизвестной кисти. Неологизм строится на основе замены всего лишь одной буквы: д вместо в. «Окказионализация» подразумеваемой лексемы *живопись сочетается в этой строке с трансформацией на уровне семантической сочетаемости: одинокая комната вместо *одинокий обитатель комнаты или вместо *одиночная камера. В «Квинтете» окказионализмы – свидетельство некоего кризиса и признак цивилизационной катастрофы, обратной эволюции мира к небытию. Отчасти аналогичный случай – например, уже процитированное стихотворение «Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря…», в котором окказионализм надцатого мартобря, отсылающий к гоголевским «Запискам сумасшедшего»,– знак катастрофы, безумия, которое обстает лирического героя. Обрыв коммуникации в стихотворениях цикла «Часть речи» может проявляться не только в «разрушении» лексем, но и в утрате синтаксической и семантической связности предложения, как это происходит в стихотворении «Узнаю этот ветер, налетающий на траву…». Неологизм-окказионализм может обозначать ситуацию отчуждения, как тихотворенье вместо подразумеваемого *стихотворенье («Тихотворенье мое, мое немое…» из того же цикла); отчуждение, «отрезание» здесь иконически выражено отсечением начальной буквы: Ломоть отрезанный, тихотворенье. Несколько иначе трансформация традиционной семантики происходит у лексемы телосложенье в стихотворении «Пчелы не улетели, всадник не ускакал. В кофейне…» (1989)– слово приобретает окказиональное значение ‘сложение, положение тел [убитых в сражении]’[191]. Также к числу сложных случаев можно отнести неологизм бесстужев с двойной семантикой: ‘отсутствие стужи / потепление’ и ‘декабрист М. П. Бестужев-Рюмин’ в стихотворении «О если бы птицы пели и облака скучали…» (1994). При этом окказионализм бесстужев предстает заменой другого окказионализма – *бесстужие[192]. В этом случае появление неологизма сигнализирует о ситуации отчуждения – и от времени, и от бытия. Неологизмы Бродского часто строятся на основе приемов каламбурного рода (сдвиг границ слова или морфем, ложная этимологизация и игра на создаваемой омонимии окказионализма и словарного слова[193]), но лишены комизма. Неологизмы у Бродского, с одной стороны, – знаки катастрофы или цивилизационного кризиса, они – симптомы некой «болезни языка». С другой же стороны, это один из наиболее ярких примеров креативной