Цель поэзии. Статьи, рецензии, заметки, выступления - Алексей Давидович Алёхин

несколько десятков слушателей. И это, думаю, еще весьма лестное соотношение, объясняемое лишь недостаточной поместительностью прославленного амфитеатра.

Читая учебник по истории литературы, еще можно впасть в заблуждение: обилие литературных кружков, соперничающих поэтических групп и школ, разящих манифестов, особенно на пиках развития поэзии, создают иллюзию столь же кипучей читательской реакции. Но не забудем, что судим-то мы главным образом по воспоминаниям и поздним свидетельствам самих героев и участников этих баталий. Если им поверить, то великий наш поэтический Серебряный век и правда отбоя не знал от читателей и почитателей: переполненные залы Тенишевского училища, Политехнического, триумфальные гастроли футуристов с перевернутым роялем над сценой…

Вот только тиражи выходивших тогда сборников рисуют несколько иную картину. Возьмем первые издания. Брюсовский «Urbi et orbi» (1903) и блоковские «Стихи о Прекрасной Даме» (1905) – по 1200 экземпляров. «Громокипящий кубок» «короля поэтов» Северянина (1913) – 1000. «Облако в штанах» вовсю раскрученного Маяковского (1915) – 1050. А «Камень» Мандельштама (1913) и вовсе 300. Как видите, вполне сопоставимо с нынешними.

Так что, скорее, следует задуматься, почему довольно много людей все же стихи читают. И отчего временами их бывало очень много.

Собственно, единственным таким временем повального обращения к написанному стихами был советский период. То же «Облако в штанах» уже в 1925-м вышло 50-тысячным тиражом, а в 60-е годы даже первые сборнички молодых стихотворцев выпускали тысяч по двадцать (например, «Струна» Беллы Ахмадулиной), а знаменитого Евтушенко – по 100 и по 200 тысяч (не говоря, разумеется, о всяких грибачевых-софроновых – и ведь тоже раскупали!).

Об этом-то уникальном, хотя и продолжительном феномене все и вспоминают: «тогда стихи читали и слушали тысячи!»

И действительно – читали и слушали. Почему?

У не переведшихся еще поклонников единственно верного учения ответ, разумеется, готов: все объясняется исключительной духовностью советского общества. Но есть, пожалуй, и другие объяснения.

Начнем с тех, кто слушал. Я сам юнцом – и это одно из ярких воспоминаний моей жизни – протискивался через ряды конной милиции в Лужники. Нас были тысячи. Мы брали переполненный Дворец спорта едва ли не приступом. И все мы искренне верили, что стремились туда, в пестревший несметными рядами зал с микрофоном на пока еще пустующей, но уже вовсю освещенной прожекторами сцене и там же несколькими креслами, которые вот-вот займут наши кумиры… – в общем, что в этот почти античный амфитеатр (вот он, реванш за Колизей!) мы стремились ради поэзии, святой поэзии, и только ее одной.

Я думаю, само описание этого действа должно напомнить поколению нынешнему хорошо им знакомое, а нам неведомое, запретное – рок-концерт.

Но дело, разумеется, не только в пьянящей рок-концертной атмосфере. В сущности, мы шли на эти грандиозные (и гораздо меньшие по масштабу, но не по ажиотажу) поэтические вечера в первую очередь за глотком свободы. Они заменяли нам всё: и настоящие газеты, и политический клуб, и свободный диспут, и молодежную массовую культуру (хотя теперь я совсем не в восторге от молодежной массовой культуры), и много чего еще. Но и поэзия там тоже была – или, по крайней мере, бывала. Это правда.

Однако ведь и помимо поэтических вечеров стихи раскупали и читали. А еще перепечатывали на машинках не только в знаменитых четырех, но и в пяти, и даже в шести копиях, на последних из которых буквы уже выглядели почти что водяными знаками, – и эти блеклые листочки передавали друг дружке хорошо если на день, а то на одну ночь, и именно с них мы впервые прочли стихи и Мандельштама, и Гумилева, и уж совсем нам безвестного до того Ходасевича.

Больше того: для изрядного слоя условно называвшихся «интеллигенцией», а на деле просто более-менее образованных людей, причем отнюдь не только гуманитариев, неприличным было этих стихов не знать. Они были своего рода паролем для входа в круг, в социум. И, думаю, в какой-то мере помогали этому малому социуму выжить в окружавшем его «большом» мире покорения целины, противостояния агрессивному блоку НАТО и охоты на тунеядцев.

И тут я готов согласиться, что такое гипертрофированное (и, в общем, лестное для поэтов) внимание к поэзии, да и не только со стороны общества, но и, по необходимости и вслед за ним, в глазах власть предержащих, – порождение советского режима. В сущности, на поэзии с ее «тайной свободой» (меньше на прозе, отчасти на театре) сосредоточилась культурная жизнь подопытного общества, обеспечивая ему какое-то подобие духовной активности. Потому что степень свободы в хороших стихах, даже если они о бабочке, перелетающей из света в тьму, или про снег, пахнущий яблоками, – невероятно велика. И даже в не очень хороших. Что, кстати сказать, безупречно чуяла власть, растаскивая с помощью дружинников по милицейским участкам не только чтецов, но и слушателей самодельных стихов у памятника Маяковскому.

Собственно, схожая картина наблюдается при всех тоталитарных режимах: поэт неизменно оказывается «больше, чем поэт». Насколько мне известно, стихи активно читали в гитлеровской Германии. Во Франции в годы немецкой оккупации их печатали на листовках. И в Китае вот уже две тысячи лет не перестают чтить, читать и цитировать. Так что если кому нужен рецепт возвращения многотысячных аудиторий, он лежит на поверхности.

Но, по мне, уж лучше вовсе без читателей стихов, чем с генсеком.

Только теперешним поэтам от этого не легче.

Бог с ними, со стадионами и стотысячными тиражами, но нельзя же совсем без читателя. И без минимальной известности – хотя бы в кругу культурных людей. Потому что для поэта известность не просто вопрос суетного честолюбия – чтоб на улице узнавали и пальцем тыкали. Это возможность, опять-таки, быть прочитанным.

Впрочем, нынче не читать стихов и напрочь не знать поэтов не стыдно. Вот, недавно, две самодовольные дамочки из телевизора при имени Олеси Николаевой, ставшей лауреатом национальной премии «Поэт», изобразили удивление: мол, а кто такая?

Положим, дамочки соврамши – этого-то поэта они уж точно знают, просто выбор жюри им не понравился. Но ни они, ни множество других, присвоивших себе право вещать и просвещать, боюсь, и правда дальше Евтушенко-Вознесенский-Ахмадулина ничего не знают и не помнят. А самые продвинутые остановились на Пригове.

Да что там говорить, стихотворцев, заявивших о себе позже начала 90-х, когда журналы еще выписывали, никто за пределами самого узкого литературного круга знать не знает. Журналы-«толстяки», в которых традиционно и происходят встречи новых поэтов с публикой, сами на грани вымирания. А десятки тысяч стихотворений, «вывешенных» в Интернете, только уж совсем наивного новичка введут в заблуждение: сколь-нибудь сносные творения в этих вавилонах – иголки в стогах графомании. Никто их там не найдет.

«Быть знаменитым некрасиво» – хорошо писать, когда