Полное собрание сочинений в десяти томах. Том 7. Статьи о литературе и искусстве. Обзоры. Рецензии - Николай Степанович Гумилев

что Некрасов (как и Лермонтов) был моралистом в том же смысле, что и Блок. <...> Гумилев, который афишировал горделивое безразличие к социальным вопросам и поднял бы страшный скандал, если бы его уличили в морализме, был тоже по существу подлинным потомком великих авторов XIX века. Он воплощал другое направление классической национальной поэзии, прежде всего торжественное, но его заветы были бы лишены всякого значения, если б он сам не страдал тем же «недугом», в котором упрекал Блока, — морализмом» (Оцуп. С. 65–66). Стр. 46–49. — Цитируется ст-ние «На островах». Стр. 54–55. — Неточно цитируется ст-ние «Слабеет жизни гул упорный...». Стр. 55–56. — Имеются в виду второе и третье ст-ния цикла «На поле Куликовом» — «Мы, сам-друг, над степью в полночь стали...» и «В ночь, когда Мамай залег с ордою...». Стр. 62–63. — Цитируется третье ст-ние цикла «Три послания» («Черный ворон в сумраке снежном...»). Стр. 66–68. — Об ассонансах см. комментарий к стр. 47–48 № 28 наст. тома.

В творческой биографии Николая Алексеевича Клюева (1884–1937) ее «акмеистический» период, начало которого и «манифестирует» данная рецензия (лично Гумилев и Клюев были знакомы с августа 1911 г.), явился не более чем «эпизодом», хотя и ярким, связанным с бурным вхождением «олонецкого самородка» в петербургскую литературную среду (позднее Ахматова соотносила явление Клюева с явлением Распутина). На «карнавальном» начале в образе Клюева акцентирует внимание Г. В. Иванов, описывая события 1911–1912 года: «...Приехав в Петербург, Клюев попал тотчас же под влияние Городецкого и твердо усвоил приемы мужичка-травести. <...>

— Слава тебе, Господи, не оставляет Заступница нас грешных. Сыскал клетушку-комнатушку, много ли нам надо? Заходи, сынок, осчастливь. На Морской, за углом живу.

Я как-то зашел к Клюеву. Клетушка оказалась номером «Отель де Франс», с цельным ковром и широкой турецкой тахтой. Клюев сидел на тахте, при воротничке и галстуке, и читал Гейне в подлиннике.

— Маракую малость по-басурманскому, — заметил он мой удивленный взгляд. — Маракую малость. Только не лежит душа. Наши соловьи голосистей, ох, голосистей...» (Иванов III. С. 69). На протяжении всего 1912 г. Клюев является заметным участником «Цеха поэтов»: печатается в «Литературном альманахе» «Аполлона», в журнале «Гиперборей», выступает в «Бродячей собаке» (см.: РП II. С. 556).

В ранней поэзии Клюева будущим акмеистам, действительно, импонировала «словесная весомость, многокрасочность и полнозвучность изображенного в ней патриархального крестьянского мира» (РП XX (I). С. 630), однако не последнюю роль сыграла здесь и «литературная политика» 1912 г. Так, С. М. Городецкий упрекая символизм в акмеистическом манифесте (Аполлон. 1913. № 1) в том, что он «не был выразителем духа России», далее замечал: «Искупителем символизма явился бы Николай Клюев, но он не символист. Клюев хранит в себе народное отношение к слову как к незыблемой твердыне, как к Алмазу Непорочному. <...> Вздох облегчения пронесся от его книг. Вяло отнесся к нему символизм. Радостно приветствовал его акмеизм...» (Городецкий. С. 92).

Клюев подарил Гумилеву «Сосен перезвон», снабдив книгу трогательной надписью: «...Мы выйдем для общей молитвы на хрустальный песок золотых островов. — Дорогому Н. Гумилеву с пожеланием мира и радости от автора. Андома. Ноябрь 1911» (ИРЛИ. 20. 9/67). Но долго пребывать в качестве олицетворения «народного начала» акмеизма в «Цехе поэтов» Клюев не собирался. Как только «поэт из народа» «приобрел имя» в петербургских литературных кругах, акмеизм перестал его интересовать (см. об этом эпизоде биографии поэта: Азадовский К. М. Н. А. Клюев и «Цех поэтов» // Вопросы литературы. 1987. № 4). По свидетельству А. А. Ахматовой, в феврале 1913 года «от нас публично отрекся Клюев, а когда пораженный Н[иколай] С[тепанович] спросил его, что это значит, ответил: “Рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше”» (Исследования и материалы. С. 61). О поэтических перекличках Гумилева и Клюева см.: Михайлов А. И. Николай Гумилев и Николай Клюев // Исследования и материалы. С. 55–75. О Н. А. Клюеве см. № 43 наст. тома и комментарии к нему.

Стр. 71–72. — Н. А. Клюев дебютировал в 1904 г. в петербургском сборнике «Новые поэты», печатался в сборниках «Прибой» и «Волна», изданных в 1905 г. московским «Народным кружком» П. А. Травина, позже — в «Журнале для всех» и «Новой земле», а также — в символистском «Золотом руне». Стр. 79. — Имеются в виду ст-ния «В морозной мгле, как око сычье...» (О, кто ты, родина? Старуха? / Иль властноокая жена?) и «Голос из народа» (Чародейны наши воды / И огонь многоочит). Стр. 83–86. — Цитируется ст-ние «Есть то, чего не видел глаз...». Стр. 88–89. — Имеется в виду ст-ние «Я говорил тебе о Боге...» (Я тосковал о райских кринах, / О берегах иной земли, / Где в светло-дремлющих заливах / Блуждают сонно корабли). Стр. 89–90. — Имеется в виду ст-ние «Я был в духе в день воскресный...» (Источая кровь и пламень, / Шестикрыл и многолик, / С начертаньем белым камень / Мне вручил архистратиг). Стр. 90–91. — Имеется в виду ст-ние «Пилигрим» («Слышишь — пеною студеной / Море мечет в берега...»). Стр. 91. — Имеется в виду ст-ние «Я был прекрасен и крылат...» (Люблю я сосен перезвон / В лесной блуждающий пустыне...). Стр. 92–93. — Имеется в виду поэма «Лесная быль» (Как у девушек-созревушек / Будут поднизи плетеные, / Сарафаны золоченые. / У дородных добрых молодцев, — / Мигачей и залихватчиков, / Перелетных зорких кречетов, / Будут шапки с кистью до уха, / Опояски соловецкие...). Стр. 95–103. — Цитируется ст-ние «Я был прекрасен и крылат...». Стр. 104–105 — Евангельская цитата (Лк. 2:14), рождественский гимн небесного воинства. Стр. 105–107. — Е. Вагин указывал на эту фразу как на формулу поэтического «миропереживания» самого автора рецензии: «Полное отсутствие стадного инстинкта — столь характерного для российского интеллигента-“оппозиционера” — и отмечает ярче всего личность Гумилева, его поэзию. Его часто обвиняют в индивидуализме, — но это неправда: у него нет ничего от того дешевого ницшеанства, который был в моде в начале века. Повышенное чувство личности, персонализм Гумилева — это не болезненный, эгоистический индивидуализм самоутверждения за счет других. <...> Сам поэт нашел для своих убеждений прекрасную формулу: “Славянское ощущение равенства всех людей и византийское сознание иерархичности при мысли о Боге”» (Вагин Е. Поэтическая судьба и миропереживание Н. Гумилева // Русский путь. С. 599). Стр. 109–112. — Цитируется ст-ние «Ты все келейнее и строже...». Стр. 113–114. — Цитируется ст-ние «Голос из народа» (Вы отгул глухой, гремучей, / Обессилевшей волны...).