Аркадий Белинков - Юрий Тынянов

Каждый большой художник сам ощущает в определенные моменты необходимость смещения прежней манеры. И конечно, ощущал это Пушкин. Он понимал исчерпанность своей старой системы и после южных поэм, и в момент перехода к прозе. Он искал новой, отличной от «пушкинской», нормы. Тынянов это заметил и сказал, что «многие историки литературы» не видят «спада лирической продукции у Пушкина в этот (последний. — А.Б.) период и наметившегося выхода его в смежные с художественной литературой ряды: журнал, историю»[40] (которые, конечно, интересовали Пушкина как художника, создавшего в связи с журнальной работой и изучением истории художественные произведения).

«Пушкин характерен… своими отходами от старых тем и захватом новых»[41].

Отход от старых тем в искусстве переживается как крушение, как трагедия, как катастрофа.

Но большой художник предпочитает прощание со старой темой исчерпанности и хождению на поводу у склеротизированной системы. Это свойственно каждому большому писателю, успевшему пережить созданную им же систему. Так было с Гоголем на рубеже первого и второго тома «Мертвых душ», когда по одну сторону остался «Ревизор», а по другую «Выбранные места из переписки с друзьями». Второй том и «Выбранные места» были попыткой выхода из канонизированной «гоголевской» системы. Исчерпанность системы привела к кризису Льва Толстого. Так было с Крыловым, перешедшим от журнала к стихам, с Пушкиным, перешедшим от стихов к журналу, с Блоком, простившимся с декадентскими мотивами первых циклов и вышедшим в великое искусство символизма.

Различными бывают причины уходов, и побуждают писателя обращаться к новому материалу чаще всего психологические мотивировки. Но определяющими эту мотивировку всегда бывают реальные обстоятельства, в которых существует писатель.

Пушкин проходит сквозь тыняновское творчество с историко-литературными событиями эпохи. Литературные взаимоотношения тех лет, когда Пушкин начинал свою деятельность, определялись борьбой архаистов с карамзинистами.

Тема формулируется Тыняновым так: «Архаисты и Пушкин».

Тынянов настойчиво и демонстративно сближает Пушкина с архаистами и сеет вражду между ним и карамзинизмом. «…Эпиграммы Пушкина 1819 г. на Карамзина, которые А. Тургенев и Вяземский припомнили Пушкину после смерти Карамзина, были в атмосфере почитания, окружавшей его имя, актом поразительного вольнодумства»[42]. «Озлоблены были («Русланом и Людмилой». — А.Б.) вовсе не старшие архаисты, как это обыкновенно изображается, а либо «беспартийные консерваторы», либо… старшие карамзинисты и близкие к ним»[43].

«…Пушкин влил в эту литературную культуру (карамзинистов. — А.Б.) враждебные ей черты, почерпнутые из архаистического направления… у Пушкина это было внутренней, «гражданской» войной с карамзинизмом…»[44]. Это настойчивое подчеркивание близости с архаистами и расхождений с карамзинистской школой, несомненно, следует отнести на счет известной полемичности работ, связанных с архаистами. Полемичность вызвана тем, что «по отношению к архаистам в истории русской литературы учинена несправедливость…»[45]. Стойкая уверенность в их реакционности мешала говорить об этих людях серьезно. Кроме того, приходилось пробивать не менее стойкую уверенность в отношении верноподданности пушкинского карамзинизма. Но полемика, как почти всегда у Тынянова, не играет существенной роли, и главное, конечно, в том, что, постоянно соприкасая Пушкина с одним и другим течениями, Тынянов выводит обособленного Пушкина.

«…Пушкин сходится с младшими архаистами в их борьбе против маньеризма, эстетизма, против перифрастического стиля — наследия карамзинистов, и идет за ними в поисках «нагой простоты», «просторечия»…»[46], и «…от карамзинистов Пушкин… перенял подход к литературе, как к факту, в который широко вливается неканонизированный, неолитературенный быт» [47].

Вывод: Пушкин «соединял принципы и достижения противоположных школ»[48]. «В этой сложной борьбе (младших архаистов с младшими карамзинистами. — А.Б.) обнаруживается сложность позиции Пушкина, использовавшего теоретические и практические результаты враждебных сторон»[49].

Все это важно потому, что смысл пушкинского прихода в русскую литературу не в том, что он был самым лучшим из карамзинистов, и даже не в том, что он был вообще самым лучшим, и не в том, что он развил, углубил, улучшил и т. д. то, что было до него и при нем, но в том, что он создал новую русскую литературу. Пушкин вобрал в себя всю предшествующую и современную литературную культуру и начал новый и самый значительный Этап истории русской литературы. Его судьба неопровержимо доказывала, что история литературы — это не течение чистой линии по гладкой плоскости, но сложнейший процесс взаимоотношений литературы со временем и взаимоотношений частей внутри самой литературы, что движение литературы в истории прерывисто и непрямолинейно.

(Все это, несомненно, представляло академический интерес, но кроме него в литературе есть другие, и не менее занимательные, вещи. Если бы Тынянов заинтересовался ими, то он не прошел бы мимо того, что с Карамзиным связано отрицание апологии долга, восторженного преклонения перед государством, величия, самоуничижения, прошлого, будущего. Вероятно, сдержанное отношение Тынянова к сентиментализму можно объяснить тем, что он писал о Карамзине в такие годы, когда все это, казалось, имеет лишь историческое значение. А «лишь историческое значение» — это такое, которое имеет отношение лишь к истории.)

Пушкин для Тынянова был самым важным человеком русской истории.

Все, что писал Тынянов, было лишь подступом к тому, что он собирался писать всю жизнь, что он обязан был писать, что он начал писать и умер, не дописав, и что он считал самым важным в русской истории.

Пушкин был в его жизни центром, вокруг которого вращалась система.

Осторожно и издалека он подходит к Пушкину: статьей, куском романа. На минуту пустит в книгу — к Кюхельбекеру, к Грибоедову. Прикоснется — и отдернет руку, и отойдет.

Ему нужен был пятнадцатилетний разбег, от пушкинского семинария, через лекции, статьи и первые романы, к книге о Пушкине.

Иногда он далеко отходит от Пушкина: к Петру, Павлу, к Блоку и Гейне, к Гоголю, Хлебникову и Маяковскому.

Но связь, нить, память, соединяющие его с Пушкиным, не обрываются никогда.

Вся наша история соприкосновенна с Пушкиным.

Русская литература пронизана им.

Тынянов пишет об архаистах, о Тютчеве, о Некрасове, Достоевском, Брюсове, Ахматовой, Сельвинском и всех соотносит с Пушкиным.

Все это были подступы.

Тема Пушкина ширилась.

Последнее, что написал Тынянов, было то, с чего он начал, что он писал всю жизнь, что он считал самым важным в русской истории, — книгу о Пушкине.

Но этой книге неисправимо повредило то, что писатель ее слишком долго откладывал.

Понимание революции как события, воскрешающего культуру, породило произведения, по-новому трактующие людей и явления истории. Понятия «революция» и «культура» соединились в словосочетание «культурная революция», ставшее лозунгом целого десятилетия.

Осмысление важнейших событий истории, современником которых стал писатель, — революции, свержения монархии, с которыми демократическая интеллигенция связывала свои самые большие надежды, — отличная литературоведческая школа, конец формализма, влияние исторических обстоятельств конца послереволюционного десятилетия были главными причинами, сделавшими Тынянова историческим романистом. Исторический роман был вызван историчностью времени, и он же возвращал современности исторический опыт прошлого. Былые революции и герои их в произведениях новой литературы появились в то же время, что и герои социалистической революции. У писателей исторических и неисторических герои и события их книг были вызваны одним и тем же историческим импульсом. Современность считала себя преемницей революционного опыта прошлого. Исторический роман не существовал сам по себе, а остальная литература сама по себе. Часто роман и не был при своем появлении историческим. Таким его делали время, удаленность от события, дистанция. Исторический жанр не автономен в искусстве и подвижен в границах. Поэтому бывают случаи, когда при своем появлении произведение еще может не числиться по историческому жанру. Если сейчас трилогия А. Толстого не вызывает сомнений с точки зрения принадлежности к историческому жанру, то в пору создания «Сестер» это вовсе не было столь очевидным. Историческим роман делает не только материал, но и время, прошедшее после создания книги. Главное в историческом романе не действующие лица с историческими именами, а исторические законы, которые двигают события, вошедшие в повествование. Именно поэтому романы А. Дюма с королями, королевами, рапирами, перьями и кардиналами менее исторические произведения, чем рассказы «Конармии» Бабеля, которые все больше воспринимаются как произведения исторические.