Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2

— Если будет кричать, что она заключенная, никто не обратит внимания — самоохранники дадут палкой по спине и все. Заявлять, что ты — Гитлер, в Советском Союзе может только сумасшедший. Это ее визитная карточка.

— Так она все-таки симулянтка?

— Нет. Но сумасшедшие тоже не дураки и соображают, что к чему. Позавчера мне удалось ее поймать. Говорю: «Соня, вот ты все требуешь, чтоб тебя убили, но бегаешь от забора или мимо забора, и тебя никто не убивает. Аты побеги прямо на забор — перебеги огневую дорожку и ухватись за проволоку руками. Тогда стрелок наверняка убьет тебя на месте, и все будет в порядке».

— Ну а она?

— Ах, если бы вы видели ее глаза! С каким бешенством, с какой ненавистью она на меня смотрела! Поняла, что я смеюсь над ней, потому что в таких, как она, душевнобольных обычно сидят два человека — здоровый и больной. Такие больные — раздвоенные!

Соня, прокричав свой обычный репертуар, уже готова была бежать дальше, и мы, поглядев ей вслед, хотели было закрыть глаза и отдаться наплыву чувств, как вдруг с воли, из-за забора, в зону влетела желтая бабочка и, вихляя туда и сюда, стала порхать вдоль огневой дорожки. Соня остановилась, потом, широко расставив руки, бросилась за ней, повторяя по росистой траве тот самый извилистый пусть, который бабочка чертила в голубом утреннем воздухе.

— На дорожку не заходить! Стрелять буду! — закричал тоненьким надтреснутым голоском мальчишка-стрелок Панька, контуженный фронтовик: это был тоже душевнобольной, но более опасный, чем Соня, потому что ему дали в руки оружие. Анечка и я обнялись, потеснее прижались друг к другу и хотели опять продолжать игру с поцелуями. В сонном теплом воздухе слышалось, как Панька мурлычет себе под нос песенку, вернее, припев к ней: кончит, замолкнет и начинает снова, как злая оса над весенними цветами — перелетит, выпьем мед и летит дальше, з-з-з-з — и тишина, з-з-з-з — и тишина…

«Смелого пуля боится…» — гудел Панька. Вдруг бабочка косо скользнула вбок и влетела на огневую дорожку, а за ней туда же вбежала Соня. Стрелок засмеялся и поднял дуло, все еще тихонько напевая сквозь зубы: «Смелого любит страна…»

Бабочка и Соня быстро прыгали то в одну сторону, то в другую, и целиться было непросто, тем более что Соня ступала то по дорожке, то по траве: убить человека на дорожке стрелок был обязан, в этом состоит его долг, а за убийство женщины в зоне могут посадить самого — это преступление. Вдруг песенка смолкла. Анечка испуганно открыла глаза.

— Смотрите! Ах…

Панька перегнулся через барьер вышки с винтовкой у плеча и водил дулом. В это мгновение Соня сделала резкое движение, чтобы вытянутой рукой схватить бабочку и шагнула вбок на траву. Панька засмеялся и опустил винтовку. И сейчас же бабочка, колыхаясь и прыгая в воздухе, метнулась к забору, вслед за ней Соня, вслед за Соней Панька вскинул винтовку и стал ловить сумасшедшую на мушку.

— Ой! Он ее убьет! — взвизгнула Анечка и вцепилась в меня.

Но бабочка и сумасшедшая опять очутились в зоне.

Новый зигзаг полета. Тихое: «Смелого любит страна…»

Мгновение молчания.

Анечка закрыла лицо руками. Потом спросила сквозь пальцы:

— Он убил Соню?

— Пока нет. Откройте лицо.

Анечка вздохнула. Улыбнулась. Открыла глаза. С вышки опять загудел Панька: «Смелым и Сталин гордится…»

— Я не могу больше… Идемте!

Молчание.

— Ай!

Анечка уткнула лицо в рукав. И вдруг на всю отдыхающую зону пронеслось:

— Я — Гитлер! Я — Гитлер!! Убейте меня!!!

И Соня, прыгая через клумбы, понеслась к штабу. В пальцах у нее трепетала крылышками желтая бабочка. Анечка рукавом телогрейки вытерла пот с лица.

«Смелому смерть не страшна…» — раздалось с вышки.

Анечка вскочила.

— Уйдемте отсюда, я не могу сидеть спокойно перед табличкой с надписью «Огневая зона». Не могу! Уйдем подальше. Сядем вон там, поддеревом.

Я закурил.

— Туда нельзя. Там уже улегся Боб-Горилла. Вы были заняты бабочкой и Соней и не слышали, как в прачечной разыгрался очередной скандал. Боб с Шурочкой колдовали около стопок стиранного белья, а им мешал Васек-Карзубый, паренек, желавший сварить на плите картофель.

— Опять Некрасов виноват?

— Не знаю, но Васек — известный законник, а Боб вспылил и дал ему оплеуху. Потом понял свою ошибку, испугался и лег поддерево. Сейчас успокоился и спит, слышите — похрапывает? Однако дело этим не кончится. Законник не простит суке своего унижения: оплеуху он получил при людях.

— Так куда же нам пойти? За большую больницу?

— Там сейчас сектанты проводят богослужение. Может, за мой старый барак? Там вырыты ямы, и в них мы спрячемся. Идемте!

Мы тронулись, незаметно сплетя пальцы. Их у человека пять, а ведь даже одного достаточно, чтобы почувствовать взаимную близость.

Проходя мимо бани мы увидели, как Васек вышел из прачечной с горячим закопченным котелком, поставил его на траву, подул себе на пальцы, сказал татарину-пильщику: «Беру на минутку», — взял топор и заковылял прочь. Мы уже прошли дальше, но я оглянулся, ведь я сидел в лагере уже не первый год. Васек не спеша подошел к растянувшемуся поддеревом Бобу, перевел дух, быстро размахнулся и ударил спящего по голове. Тот не крикнул, только сильно дернул ногами.

— Ну, что же вы остановились? Что опять случилось? — ласково прошептала Анечка у моего плеча — она ничего не заметила.

— На, держи топор, чучмек! — спокойно сказал Васек татарину, взял свой котелок и зашагал в барак. Проходя мимо нас, обернулся и добавил: На вахту я зайду сам, слышь, вот поем картошку и зайду, понял? Хай сука полежит тута!

Мы осторожно подошли поближе. Лужи крови казались голубыми, потому что день был погожий: они отражали весеннее небо.

— Погиб из-за белья, — проговорил я шепотом.

— Из-за Грязнульки. Год с ней пожил. Кто будет следующим? — ответила Анечка тоже шепотом.

Оба мы постояли в нерешительности. Какая жизнь…

— Пора идти на доклад, — сказал я.

— Зайдем к Шуре. Вымоем руки и умоемся.

— Так ведь не мы рубили Боба…

— А все-таки… Противно! Руки вдруг стали какими-то липкими и скользкими… Бр-р-р…

— Доброе утро, Анна Михайловна! Доброе утро, доктор! — стройный мужчина неопределенного возраста вежливо раскланивается и церемонно жмет руки. У него правильное, английского типа лицо, подстриженные темно-рыжие усы и холодный, пренебрежительный и насмешливый взгляд. Если бы не форменная одежда первого срока, то о нем можно было сказать: «Это настоящий барин!»