Воспоминания. Книга вторая - Надежда Яковлевна Мандельштам

«шуме времени» множество составных элементов — глубинных, поверхностных, преходящих и случайных, вечных и незыблемых, так что нужно заранее настраивать слух для улавливания тех или иных компонентов. К тому же и в случайном бывает отпечаток незыблемого — нужно только его услышать и понять. То, что улавливает художник, зависит от его духовного строя, от внутренней цельности и структуры, от той основной идеи, на которой строится его личность. Со стороны Мандельштама не противоречие, когда наряду с обещанием считать «пульс толпы» он говорит, что будет работать, «не слушаясь, сам-друг». Я думаю, что оба эти заявления относятся к различным пластам шума толпы. Одиночество художника и его свобода «от города» не противоречат связи с миром, без которой он не может осуществиться, хотя такая двойственность часто ощущается им как внутреннее противоречие. Художник всегда живет в своем времени, затерянный и растворившийся в толпе сегодняшнего дня, но, будучи мощным уловителем шума толпы, он в то же время уединен от нее и, в сущности, никогда не бывает ничьим современником.

Толпа легко теряет связь с прошлым и не видит будущего, а художник по своей природе анахроничен и живет не только в текущем времени, но устремлен в будущее и тесно связан с прошлым, потому что ощущает своих предшественников, поэтов как собеседников, учителей и друзей. Они всегда остаются его истинными современниками, и с этой точки зрения сомнительна всякая установка на чистый футуризм — она нигилистична по своей сути. Основная идея художника, подлинного, разумеется, формируется в «открытом», как сказал бы Бергсон, обществе, а питается она шумом толпы и теми источниками, откуда черпало, поднимаясь, «закрытое» общество, толпа, на чьем языке он говорит. Если вдуматься, общество, толпа, никогда не бывает вполне «закрытым». Даже полувековая изоляция не могла у нас полностью вытравить идей и представлений, пусть искаженных, расплющенных и деформированных, но все же хранящих следы того, на чем строилась наша культура и что принадлежит «открытому» обществу. Толпа забывчива, но в ней сохраняется нечто человеческое, и она мучится, когда вожаки науськивают ее на самосуд. Озверелые массы начала нашей эры были страшны, когда бились в припадках или рвали людей на части, но они не так омерзительны, как усмиренные толпы на собраниях, голосовавшие за уничтожение себе подобных. (В 38 году, когда я работала на фабрике под Москвой, меня утешало зрелище, как работницы бегут с собраний, куда их насильно загоняли. Я наблюдала такие сцены в проходных, где куча баб смела и свалила с ног дежурных кадровиков, которые не выпускали их на волю. Но бабы эти были простые, а не кадровые «бухонки».)

Толпа, собранная на площади или в зале в одно компактное целое, не равна людским толпам, рассеянным в пространстве — на улицах и проселках, в городах и деревнях, в домах и квартирах. Рассеянные толпы и составляют общество, в нашей стране ничем не объединенное, потому что все исторически сложившиеся союзы рухнули, а ревущие и компактные толпы и массы не имеют собственного пульса и слова: ими управляет вожак, по-старинному — демагог. Рев этих толп и страх перед ними побудили многих интеллигентов на «смену вех». Воспитанные на уважении к народоправству, они приняли рев за мнение толпы и не учли роли вожаков. Стихийное движение никогда не бывает стойким, если нет вожаков.

Слова Мандельштама о том, что он будет работать, «не слушаясь, сам-друг», могли быть сказаны в любую эпоху, потому что они вытекают из двойственного положения художника — внутренне свободного и связанного с толпой. В наши дни проблема «художник и толпа» решалась на самом примитивном уровне: литература, по-нашему «надстройка», обязалась служить «базису», то есть повиноваться указаниям специально выделенных для руководства чиновников. Сначала литература, как и все искусства и науки, обещала быть «классовой», а когда это слово стерлось, что произошло довольно быстро, его заменили другим — «народным искусством». Нам объяснили, что значит «народность искусства». Она оказалась синонимом «партийности». Идеологические манипуляции производились откровенно и с полной легкостью, оспаривать же их было совершенно бессмысленно. Никто не пытался этого делать, но полемический жар не давал Мандельштаму покоя. Я не уверена, что полемичность была в природе Мандельштама. Она развилась, по-моему, потому, что он жил в безумную эпоху, когда под корень вырубали все основы социальной жизни, на которой строилась европейская, а следовательно, и русская культура: христианское понимание времени, истории и личности.

В ранних статьях Мандельштама, напечатанных в «Аполлоне», полемичности нет и следа. В них он определяет свою позицию по сравнению с символистами, не полемизируя, а только отгораживаясь. В этом-то смысле Вячеслав Иванов и повлиял на акмеизм — он был теоретиком символизма, как и Андрей Белый. Акмеисты определяли свою позицию, отгораживаясь от символистов, главным образом от Вячеслава Иванова.

В «Аполлоне» напечатаны три статьи — о собеседнике, Чаадаеве и Виллоне. В первой Мандельштам говорит, что поэт обращается не к близкому, а далекому читателю. Далекого читателя ни воспитывать, ни третировать нельзя. В этой статье Мандельштам отвергает жреческую и учительскую позицию символистов, сознававших себя элитой, живущей в «серебряном веке». В статье о Чаадаеве иная и не менее актуальная тема: русский мыслитель, испытав влияние западной мысли, все же возвращается на русскую почву и только при этом условии обретает внутреннюю свободу — «лучший дар русской земли». (А ведь действительно у русских мыслителей была внутренняя свобода, которой не могла помешать никакая деспотическая власть. Я, разумеется, говорю не о нигилистических умах, находившихся в рабстве у толпы и в то же время бывших ее вожаками.) Осознав в юности значение внутренней свободы, Мандельштам не мог отказаться от нее с такой легкостью, с какой это сделали толпы «попутчиков». Ранняя интеллектуальная зрелость Мандельштама закрыла ему возможность мирного сожительства с новой идеологией. Для десятых годов актуальность статьи была несколько иная: символизм как течение оторвался от традиций русской поэзии и мысли. Он был предельным западничеством, и его не спасали славизмы некоторых поэтов и обращение к языческой Руси... «Левые» течения, несмотря на поверхностный, скорее националистический, чем национальный, слой, вполне сливались с западным, так сказать, «авангардизмом». Таково было положение и в поэзии и в живописи (не так ли обстояло дело и в музыке?).

Третья статья — о Виллоне — тоже выявляет антисимволистскую позицию Мандельштама. Наперекор символистам он считает, что художник разделяет грех мира. Он не избранный гость, которому все позволено, а такой же грешник, как все. Русская проза была по традиции учительской (чему она только не учила!): «Поучение — нерв литературы», как пишет Мандельштам. «Поэтому для литератора необходим