Томас С. Элиот. Поэт Чистилища - Сергей Владимирович Соловьев

и правилами Высокой церкви. В 1633 году Ферраром был опубликован сборник стихов «Храм» («The Temple») его друга Джорджа Герберта. Он переиздается до сих пор. В 1646-м сторонники Оливера Кромвеля разгромили церковь, но община продолжала существовать.

В 1941 году это место вдохновило Элиота на написание последнего из «квартетов». С Литтл Гиддингом у него не было связано личных ассоциаций. Скорее он связывал трудное бытие маленькой религиозной общины с наиболее мрачным периодом войны с Германией, когда англичане в одиночку противостояли нацистам.

Ключевые образы, которыми открывается поэма: «весна посреди зимы», «слепящий блеск [зимнего солнца]…пламя пятидесятницы в темное время года», «соки души вздрагивают» (вспоминается TWL, но смысл иной), «есть и другие места <…> но это ближайшее, в пространстве и во времени, ныне и в Англии». Ныне – это время войны. Только при налете 16 мая 1941 года число убитых и раненых гражданских превысило 3000 человек.

Начало второй части производит удивительное впечатление – поскольку одна и та же картина видится «духовным зрением» и одновременно как реалистическое описание Лондона после бомбежки.

Страшный образ уходящего за горизонт бомбардировщика как темного голубя со вспыхивающим язычком пулеметного огня – противоположность голубя как символа Святого Духа.

Смерть четырех стихий. Например, воздуха:

Пепел на рукаве старика —

Пепел розового лепестка.

Пыль, поднявшаяся столбом,

Выдает разрушенный дом.

Пыль, оседающая в груди,

Твердит, что все позади

И не надо мечтать о звездах.

Так умирает воздух.

(Пер. А. Сергеева)

Несмотря на то что «Литтл Гиддинг» был написан относительно быстро, сохранилось 18 черновиков с авторской правкой.

Это позволяет выделить три «слоя», соответствующих этапам работы над поэмой. Самый ранний включает рукописный план (начало 1941 года), следующий – полный, но не окончательный машинописный текст (июль). Окончательный вариант был завершен в августе – сентябре 1942-го.

План предполагал более возвышенную концовку, чем в окончательном варианте. Вслед за проблеском небесного света в зимнем пейзаже должно было следовать торжество демонического огня, но затем, после обрыва всех земных связей, протагониста поглощал небесный огонь. Этот огонь должен был ассоциироваться с Любовью «что движет солнце и светила», как в заключительной строке «Рая» Данте.

Предсказание об этом делал некий призрак, старик, которого он повстречал среди руин.

Но работа шла с трудом.

В тексте, который Элиот дал для прочтения Хейуорду в июле 1941-го, заключительная часть поэмы оказалась перегруженной рассуждениями о «многообразных удовольствиях» («sundry pleasures») и «бесполезном грехе» («unprofitable sin»), и тот без обиняков сказал, что, по его мнению, конец не соответствует началу и только затемняет идею.

Элиот быстро «локализовал» проблему – чрезмерная уверенность, которую он вложил в предсказания призрачного старика, и попытка этим предсказаниям во что бы то ни стало соответствовать. Проблема состояла в том, что он сам не чувствовал схождения небесного огня, о котором собирался написать. И не хотел лгать в стихах. Благодать не сходит по требованию.

В итоге работа над поэмой возобновилась только летом 1942 года.

Элиот вернулся к более привычной для себя идее огня очищающего. И на этом пути смог достичь органического единства мысли, чувства и поэтического образа.

Призрак сохранил черты Данте и других мастеров прошлого:

Я встретил пешехода – он то мешкал,

То несся с металлической листвою

На городском рассветном сквозняке.

И я вперился с острым любопытством,

С которым в полумраке изучают

Случайных встречных, в опаленный облик

И встретил взгляд кого-то из великих,

Кого я знал, забыл и полупомнил

Как одного из многих…

Автобиографические черты поэмы очень усилились:

И я вошел в двойную роль, и крикнул,

И услыхал в ответ: «Как! Это ты?»

(этот оклик напоминает оклики из TWL)…

Нас не было. Я был самим собою,

Но понимал, что я не только я…

Говорит теперь призрак не столько о возвышенном, сколько о том, что было сделано и что едва ли возможно исправить:

И вот какими в старости дарами

Венчается наш ежедневный труд.

Во-первых, холод вянущего чувства,

Разочарованность и беспросветность,

Оскомина от мнимого плода

Пред отпадением души от тела.

Затем бессильное негодованье

При виде человеческих пороков

И безнадежная ненужность смеха.

И, в-третьих, повторенье через силу

Себя и дел своих, и запоздалый

Позор открывшихся причин; сознанье,

Что сделанное дурно и во вред

Ты сам когда-то почитал за доблесть.

И вот хвала язвит, а честь марает.

Разве что – пройдя через очистительный огонь.

В переводе Сергеева:

Меж зол бредет терзающийся дух,

Покуда в очистительном огне

Ты не воскреснешь и найдешь свой ритм.

У Элиота речь не о воскресении, а о том, что дух будет «восстановлен», «исправлен» (restored). Огонь здесь – это огонь Чистилища. Именно он имеется в виду в окончательном варианте четвертой части. В ней осталось две строфы, но, может быть, сильнейших во всей поэме. Выбор – между адским огнем и огнем Чистилища:

Снижаясь, голубь низвергает

Огонь и ужас в подтвержденье

Того, что не бывает

Иной дороги к очищенью:

Добро и зло предполагают

Лишь выбор между пламенами —

От пламени спасает пламя.

В следующей строфе упоминается Любовь, но – как «незнакомое слово». И это Любовь соткала рубаху из пламени, которую снять уже не в человеческих силах – на смену книжной «власянице» из ранних стихов.

Конец поэмы выдержан в более спокойном тоне. Верхние круги Чистилища у Данте – это преддверие Рая. Элиот подводит итоги:

Что мы считаем началом, часто – конец.

<…>

Каждое стихотворение есть эпитафия.

И каждое действие – шаг к преграде, к огню,

К пасти моря, к нечетким буквам на камне:

Вот откуда мы начинаем.

Упоминается и небесный огонь, но во «внутреннем времени» поэмы цель не достигается.

И все разрешится, и

Сделается хорошо,

Когда языки огня

Сплетутся в пламенный узел,

Где огонь и роза – одно.

Слова английской затворницы XIV века Юлианы Норичской

Все разрешится, и

Сделается хорошо