Томас С. Элиот. Поэт Чистилища - Сергей Владимирович Соловьев

начало первой строки этого квартета[609]. Первая часть оставляет своеобразное, но очень естественное, впечатление – в ней сочетаются размышления в духе Экклезиаста:

Старый камень в новое здание, старые бревна

в новое пламя,

Старое пламя в золу, а зола в землю[610],

и похожий на сновидение, но очень «домашний» по ощущениям путь к истокам. По пути можно увидеть тени предков:

Если ты подойдешь

Голым полем не слишком близко, не слишком близко,

Летней полночью ты услышишь

Слабые звуки дудок и барабана

И увидишь танцующих у костра —

Сочетанье мужчины и женщины

В танце, провозглашающем брак,

Достойное и приятное таинство.

Навеяны эти строки прогулкой в Ист-Кокер, к «началу».

А дальше открываются головокружительные высоты. Но голос автора звучит скорее отрешенно:

Плачут кометы, летят Леониды,

Горы и долы в вихре сраженья,

В котором вспыхнет жадное пламя,

А пламя будет сжигать планету

Вплоть до последнего оледененья.

Элиот повторяет некоторые идеи святого Иоанна Креста (Хуана де ла Крус), выдающегося испанского поэта XVI века, но они не выглядят ироническими цитатами и посторонними вкраплениями. Смесь превратилась в сплав:

О тьма, тьма, тьма. Все они уходят во тьму,

В пустоты меж звезд, в пустоты уходят пустые

Полководцы, банкиры, писатели,

Меценаты, сановники и правители,

Столпы общества, председатели комитетов,

Короли промышленности и подрядчики,

И меркнут Солнце, Луна и «Готский альманах»,

И «Биржевая газета», и «Справочник директоров»…

С одной стороны, это перегон лондонского метро. Но тут же – «Темная ночь души» («La Noche Oscura») Иоанна Креста.

– Тише, – сказал я душе, – пусть тьма снизойдет на тебя.

Это будет Господня тьма…

<…>

в метро, когда поезд стоит между станций,

И возникают догадки и медленно угасают,

И ты видишь, как опустошаются лица.

<…>

– Тише, – сказал я душе, – жди без надежды,

Ибо надеемся мы не на то, что нам следует; жди без любви,

Ибо любим мы тоже не то, что нам следует; есть еще вера,

Но вера, любовь и надежда всегда в ожидании.

Жди без мысли, ведь ты не созрел для мысли:

И тьма станет светом, а неподвижность ритмом.

Наивысшего напряжения – для «светского» читателя шокирующего – этот религиозный порыв достигает в четвертой части:

Распятый врач стальным ножом

Грозит гниющей части тела;

Мы состраданье узнаем

В кровоточащих пальцах, смело

Берущихся за тайное святое дело.

Оригинал не столь прямолинеен, как в переводе Сергеева. В подстрочном переводе:

Раненый хирург сгибает сталь,

Которой пробует пораженную часть[611];

Под его окровавленными руками мы ощущаем

Острое сочувствие искусства целителя,

Разрешаюшего загадку температурной кривой.

Элиот имеет в виду Христа, но выбор слов допускает более широкий круг ассоциаций, в том числе и вызванных начинающейся войной. В следующей строфе появляется умирающая медсестра. Для нее наше здоровье только в болезни, а забота – напоминать об адамовом проклятии.

Земля – больница, в основу которой положен капитал, оставленный разорившимся миллионером. Если все пойдет хорошо, мы умрем от отеческой заботы, которая нас преследует и мешает делать то, что хочется.

Снова подстрочник:

Холод поднимается от ступней к коленям,

Лихорадка поет в проводах сознания.

Если я [хочу] согреться, я должен замерзнуть

И трястись в холодном пламени чистилища,

Где огонь – это розы, а дым – шипы.

Капающая кровь – наше единственное питье,

А кровавая плоть – единственная пища,

И все же нам нравится думать,

Что мы сами состоим из здоровой, солидной плоти и крови,

И, несмотря на это, еще и называем страстную пятницу доброй[612].

Завершающая часть поэмы начинается с подведения итогов:

Итак, я на полпути, переживший двадцатилетие,

Пожалуй, загубленное двадцатилетие entre deux guerres.

Пытаюсь учиться словам и каждый раз

Начинаю сначала для неизведанной неудачи…

Слова о загубленном двадцатилетии парадоксальны. Тогда Элиотом были созданы почти все стихи, половина пьес и большая часть публицистики.

Но теперь это казалось уже не имеющим значения. Может быть, в связи с тем, что «Квартеты» действительно стали завершением и вершиной его поэтического творчества. Или потому, что он наконец осознал свое предназначение – быть поэтом Чистилища. То, что за ним, не предназначалось для поэзии.

…В моем конце – начало.

Это – последние слова Марии Стюарт («in my end is my beginning»).

6

«Ист-Коукер» был завершен в марте 1940 года и вышел в приложении к пасхальному номеру журнала «Нью Инглиш Уикли». Католическая Пасха в том году отмечалалась 24 марта. Еще продолжалась «странная война» – на фронте ничего не происходило.

Отдельное издание вышло в «Фейбере» в сентябре, после Дюнкерка и капитуляции Франции, в разгар воздушной битвы за Британию. От военной службы Элиот был освобожден, но летом пошел на курсы МПВО (Air Raid Protection) – он считал своим долгом участие в обороне. Во время летних и осенних налетов он регулярно выходил на ночные дежурства.

Еще в начале лета им было написано стихотворение «На защиту островов» («Defence of the Islands»). Странность его в том, что оно как бы написано в далеком будущем и говорит о мемориале защитникам Англии.

В октябре Элиот переселился в деревеньку Шэмли-Грин к юго-западу от Лондона, примерно в часе езды по железной дороге. Его пригласили к себе старая знакомая Хоуп Мирлис и ее мать, владевшие в Шэмли-Грин просторным домом.

Элиот настоял на том, чтобы быть платным постояльцем. В доме размещалось около 20 эвакуированных, в основном женщин и детей. Мужья, те, что не были мобилизованы, появлялись вечером в субботу и уезжали в воскресенье. Вспоминая американское детство, он читал эвакуированным «Сказки дядюшки Римуса» и свои стихи о кошках.

В «усадьбе» постоянно проживал (если не считать Элиота) только один мужчина – престарелый садовник Тёрнер. Он периодически слал заказные письма королевской семье по разным поводам и хранил уведомления о вручении. Кроме того, Тёрнер боялся мышей.

Почти каждую ночь группы немецких бомбардировщиков