Дорогой папочка! Ф. И. Шаляпин и его дети - Юрий А. Пономаренко

Да, это была самая радужная пора моей тогдашней жизни. Особенно вспоминаются мне пикники, в большинстве случаев приурочивавшиеся к одному из моих трёх рождений. Недавно какое-то радио рекламировало пикники теперешние: не нужно никаких приготовлений. Всё необходимое продаётся в специальных магазинах, от консервированной индейки до пластиковых ножей и вилок. Никакого труда для хозяек дома, но и никакой поэзии! В «шаляпинское» время это было не так, ещё здравствовала вся пикниковская культура. Бралась скатерть, фарфор, хрусталь, серебро. Закупалась провизия, которая потом превращалась с помощью поваров и костра в изысканнейшие блюда. Всё это грузилось в «изотту», вместе с нами, с Микадзе и поварёнком. И вот мы отбывали в Сен-Жан-Пье-де-Пор, то есть вглубь страны, в Пиренеи. Высматривали там живописную полянку и начинали устраиваться. Но почти всегда, когда весь базар уже был выгружен, поварёнок раздувал огонь, а увенчанный белым колпаком Микадзе ворожил над бараньей ногой, отец, уже устроившийся на облюбованном им месте, вдруг преспокойно заявлял: «А знаете, мне кажется, что здесь немного дует, да и вообще не очень красиво, не поискать ли дальше, спешить-то ведь некуда?» И всё снова сворачивалось, заворачивалось, гасилось и грузилось на автомобиль, и мы ехали дальше, и так до тех пор, пока не находилось места, где было и солнце, и тень, и хороший вид, и ниоткуда не дуло, и ни к чему нельзя было придраться. И вот тогда начинался настоящий лесной пир, уже не прекращавшийся до самого вечера, когда становилось «холодновато и начинало продувать». Завершался же пикник арбузом, точь-в-точь как у итальянцев, где всё с арбуза начинается и арбузом кончается.

Помню, как однажды отец взял меня с собой купаться. Это было в конце сенжанделюзовского пляжа, и там почти никого не было. Мамуле сказал: «Не беспокойся, Маша, я беру Даську с собой». Он хотел научить меня плавать, но плавать я уже умела, будучи обучена моими сёстрами, и самым сильнодействующим способом – они бросали меня в воду и требовали: «Теперь плавай!» Ну, я и заплавала.

Раз я умею плавать, отец сразу же придумал забаву: мы прошли до конца шлюза, отец разделся и, оставшись в одних кальсонах, приказал раздеваться и мне. Но у меня не было купального костюма, и я немного смущалась. «Велика беда? Теперь вечер, плохо видно, и кругом никого нет». Я разделась, мы полезли в воду и хорошо поплавали. Потом вышли на берег, снова забрались на шлюз, и там он говорит: «Теперь садись мне на плечи, будем вместе прыгать в воду» Прыгал же он по-русски – ногами вниз. Лезть было страшновато, но я полезла, и мы прыгнули, было много плеска и очень весело. Но сам он умел нырять и головой вниз, делая перед этим забавные жесты: становился смирно, складывал руки ладонь к ладони (словно молился Богу), потом вытягивал их сложенными вперёд и бросался вниз, уже головой вперёд. Надо думать, что так ныряют в России. А когда плавал – тоже, наверное, по-русски, – делал все движения с неимоверным шумом, вытягивал из воды руки и изо всей силы молотил ими по воде перед самой головой: бац! бац! бац! Теперь это, кажется, называется австралийским кролем. Руки же почему-то всё время дрожали, что должно было отнимать массу энергии, но, наверное, так «энергично» плавали на его родной Волге.

Вернулись, конечно, поздно; мамуля, конечно, волновалась, и, конечно, от неё влетело: «Как можно так долго!» Когда же я рассказала, что мы делали и как вместе плавали и ныряли, она не на шутку рассердилась: «Да ты с ума сошёл! Кто ж так с детьми-то! Ребёнок-то мог утонуть! Ты бы и не заметил!» и дальше, и дальше. Но, как оказалось, я не утонула, и от нашего совместного купания у меня осталось чудесное воспоминание.

Такое же яркое пятно осталось у меня и от нашего с отцом кутежа. Самого настоящего ночного кутежа. Но только это случилось в Париже, и если я о нём рассказываю, то потому, что этот ночной кутёж и то вечернее купание – мои самые нежные воспоминания об отце, и живут они в одном и том же закоулке моего сердца. Мне уже шёл пятнадцатый год, и отец, чтобы отшлифовать моё «светское» воспитание, решил повести меня в настоящий кабак с цыганами, девочками, шампанским, коньяком и всем прочим. Пора Дасе узнать и такую жизнь.

Мамуле же было заявлено, что мы идём в ресторан, там поужинаем и вернёмся, чему мамуля даже обрадовалась – слава Богу, меньше хлопот! Мы действительно сначала пошли в ресторан «Эскарго», что находится возле Центрального рынка и который, кстати, очень высоко оценил в один из своих заездов в Париж Евтушенко. Мы чудесно там поели – весь фольклор французской утончённой кухни, вина и коньяки. Но домой из «Эскарго» мы не поехали, а отправились в настоящий ночной кабак, «Ночную коробочку». Там опять шампанское и коньяк, танцы каких-то голых девиц, какие-то песни и номера – словом, всё, что полагается парижскому ночному кабаку. Для меня всё это было незнакомо, восхитительно, захватывающе. Никогда до сих пор я так не проводила время. Домой вернулись между часом и двумя утра. Конечно, надеялись, что мамуля спит и откроет кто-нибудь из прислуги, так как отец почему-то не взял ключа. Затаив дыхание, подошли к дверям и тихо-тихо позвонили. Дверь сразу же отворилась, и перед нами возникла мамуля, полная решимости и гнева. Она с десяти часов нас ждала, не спала и волновалась. Как объяснил отец наш ночной поход – не знаю: наскоро попрощавшись, я сразу же ретировалась в свою комнату. Но отцу, наверное, здорово досталось. Но чем человек не платит за свою мечту? А у него была мечта: сводить Дасю в ночной кабак и там с нею погулять.

Ночной кабак и вечернее купание… Два наших выхода, два наших бегства, когда мы по-настоящему были близки друг другу, по-настоящему жили одной и той же жизнью, без родственников, друзей и приживалок, которые вечно шмыгали между нами, становились экраном между мной и отцом. Это, кажется, были единственные случаи, когда я его не боялась и чувствовала в нём спутника и друга.

Мой Дон Кихот

Насколько мне помнится, Дон Кихота отец пел после нашего возвращения из Буэнос-Айреса. Всем почему-то взбрело в голову поставить «Дон Кихота» с Шаляпиным. Отец, как я уже, кажется, говорила, кинематографа не любил и, кроме как