Дорогой папочка! Ф. И. Шаляпин и его дети - Юрий А. Пономаренко

набраться сил и, как рассказывала мамуля, действительно старался этот месяц вести себя образцово, не пить, не курить и не предаваться вообще никаким излишествам. На этот раз курорт ему не помог, и когда осенью пришлось ехать в Англию, – он должен был там петь два или три концерта – он отправился туда по-прежнему очень усталым. Когда же он вернулся в Париж и показался нашему домашнему доктору, очаровательному Жандрону, тот не на шутку перепугался и решил, что надо вызвать знаменитого Абрами, так как нужно спешно принимать какие-то меры. Было это в октябре-ноябре. Точно уже не помню.

Абрами осмотрел отца, но, как и Жандрон, определённого диагноза поставить не смог, но что-то нехорошее, безусловно, почувствовал и сказал, что хочет посоветоваться с известным специалистом по крови, профессором «Х». Фамилию профессора я, к несчастью, забыла115. Профессор пришёл, – очень хорошо помню этот день, так как все мы были дома, – осмотрел отца, ничего не сказал и взял на исследование кровь. На следующий день, когда анализ был сделан, он вернулся, отозвал мамулю в сторону и сказал, что у отца лейкемия, белокровие, что сделать ничего нельзя и что жить ему осталось месяца четыре, от силы пять. Сказал ещё, что это очень редко бывает у людей старше шестидесяти лет (а отцу уже было шестьдесят пять), но вот случилось, и ничего сделать нельзя. Всё же велели делать переливания крови.

У отца белокровие! У такого здорового человека, настоящего богатыря! Да и сам профессор подтвердил, что случай с отцом в его практике первый: такое богатырское сложение и – лейкемия, да ещё в таком возрасте!

Вот так и началась болезнь, то есть, для нас началась: видимо, ощутимо и безнадежно. Отец уже больше не выходил, лежал или сидел в своей комнате, иногда надевал халат, приходил к нам. Чувствовал себя всё хуже и хуже. И так изо дня в день. Подходило Рождество – до сих пор помню и не могу себе простить: я развешивала по стенам очень декоративные колючие зелёные листики с красными ягодками, а он сидел в кресле и всё критиковал: «Не так, да не так! Повыше. Нет, пониже. Теперь вправо. Нет, влево!» – «Да как же, наконец?» И снова: «Пониже, повыше. Вправо, влево. Э, бездарность!» Я не выдержала, разозлилась и даже ногой топнула, и всё бросила на пол: «Не так – делай сам!» И ушла к себе. А отец от удивления даже слова сказать не мог, только рот раскрыл: так это было необычайно – я посмела на него накричать! Такого никогда ещё не было.

Так прошло Рождество. Ему становилось всё хуже и хуже. Он почти не вставал, а в марте уже совсем не вставал и умер двенадцатого апреля.

Самое страшное заключалось в том, что о его болезни знала вся пресса, а за несколько дней до смерти возле дома на крыльце, около самых дверей, день и ночь дежурили журналисты, а радио – и не только французское, но и английское Би-Би-Си – не переставая передавало «Шаляпина», и непременно «Смерть Бориса Годунова». В день же смерти журналисты уже ворвались в дом, облепили лестницу, сидели на балконе, и ничего нельзя было с ними сделать. Пришлось даже пригласить полицейского в штатском, чтобы он следил за всей этой компанией: мало ли кто мог протиснуться под видом журналистов! Могли и обокрасть. А радио всё передавало «Шаляпина». Потом начали передавать молитвы о нём по-французски и по-английски. И снова «Смерть Бориса». Конечно, радиоприёмник стоял в одной из наших комнат, и мы могли его выключить. Но что-то нас останавливало. Наверное, нас трогала солидарность, словно всё слилось в одно сердце и в одну душу. Торжественная и страшная солидарность. И всё время «Смерть Бориса»: «Я царь ещё!»

Три-четыре часа дня. Все были в сборе. Все в его комнате. Доктора Абрами и Жандрон, Борис116, Татьяна, Лидия, Марфа, мамуля и я. Марина была где-то в Италии, и мы никак её не могли поймать и оповестить. Ире звонили в Москву, и она ответила: «Сейчас же еду». Сказала, что ей сразу же дали визу и все нужные бумаги. Но на границе её задержал советский пограничник и сказал, что виза не годится, что надо подождать, но через неделю всё будет устроено, и она сможет поехать. Через неделю! А пока ей пришлось возвращаться в Москву. Так её никогда больше и не пустили, что, впрочем, совершенно нормально. При жизни отца Ирина – так они, наверное, думали – ещё могла как-то им пригодиться, могла повлиять на него, уговорить вернуться. Кстати, она два раза и приезжала к нам в Париж. Теперь его не стало, и уговаривать было уже некого, и Ирина стала им не нужна. Вот её и не пустили: чего доброго, уедет и не вернётся. Новый скандал.

К самому концу всё словно ускорилось. Помню, как вошла гувернантка, которую не терпел отец, и как он прошептал: «Уберите её», и мы постарались мило её убрать. Из посторонних остался один доктор, и я ему помогала делать впрыскивания в вену, которую он с трудом находил. А тут все поочерёдно падали в обморок, то Таня, то Лида, то кто-нибудь ещё. Лишь мамуля умела держать себя в руках. Она вообще была не только очень твёрдой женщиной, но и не любила показывать свои переживания: они были её личным делом.

Уже совсем перед концом, но когда отец ещё мог как-то говорить, он посмотрел на всех нас, потом, обратившись к мамуле, сказал: «Маша, что они с тобой все сделают? Они же тебя на части раздерут. Они…» И, взглянув на меня: «Я её так обожал, а она…» Затем, кроме мамули, он никого больше не узнавал, и требовал: «Давайте мне воды… воды… горло совсем сухое… надо выпить воды… ведь публика ждёт… надо петь… публику нельзя обманывать… они же заплатили… воды… публика ждёт… петь надо…», и он умер.

До последней секунды он оставался на посту. До последней секунды его главной заботой была забота о его деле, его служении, его миссии в этом мире.

Уже много лет спустя я как-то встретила Жандрона (врача). Мы разговорились, и он мне сказал: «Никогда за мою долгую жизнь врача я не видел более прекрасной смерти».

Приёмные и внебрачные дети Шаляпина

Шаляпин очень любил детей и одинаково заботился как о родных сыновьях и дочерях, так