По обе стороны океана - Даниил Григорьевич Гуревич

– Стоп, стоп, стоп! – мог посреди происходящего на сцене действия вдруг воскликнуть отец, и актеры сразу замирали. А папа, вскочив со своего стула, подбегал и, несмотря на свой довольно солидный вес и возраст, буквально взлетал по боковым ступенькам на сцену.

– Николай Филиппович. Дорогой мой. Вы же Атос. Аристократ. Из мушкетеров самый благородный, самый загадочный, задумчивый. А вы сейчас вошли на сцену, словно герой Зощенко в баню направляется. Вам же вот так надо.

И отец показал, как надо было входить. И я, двенадцатилетний мальчишка, сразу почувствовал разницу. Как будто я увидел настоящего Атоса. Из книжки.

Когда отец вернулся на свое место, я почувствовал, как всего меня захватил прилив гордости и счастья. Этот человек, который делает такие чудеса на сцене и которому беспрекословно подчиняются актеры, взрослые люди – мой отец. Я с ним сижу дома за одним столом, он меня с интересом расспрашивает о моих делах. Возвращаясь из театра, он всегда подходит к моей кроватке и целует меня в голову. А я в полудреме всегда его поцелуй чувствую. Как же я любил его! Как же я им гордился и был счастлив, что у меня такой отец.

После репетиции папа повел меня в пельменную. Находилась она в соседнем с Домом искусств здании. Заказав свои пельмени, мы продолжили разговор, который начали еще выходя из театра. Папа объяснил мне, что прежде чем начать репетировать пьесу, ее сначала выбирают. Для этого в каждом театре есть заведующий литературной частью. Сам режиссер тоже может выбрать для постановки пьесу. Так, например, он сам решил написать инсценировку, а затем поставить «Трех мушкетеров». Но сначала он должен был согласовать свое решение с худсоветом. Получив его одобрение, он написал инсценировку – с моей помощью, конечно. Во время работы над инсценировкой он уже представлял, кто из актеров будет играть ту или иную роль. После того, как роли были распределены, началась застольная читка пьесы. Только потом занятые в спектакле актеры перебрались на сцену, и начались репетиции. Когда репетиции закончились, пошли прогоны всего спектакля. Завершается этот долгий процесс генеральной репетицией. И, наконец, премьерой. Закончив свой рассказ, папа положил свою большую руку на мою ладошку и, слегка сжав ее, сказал:

– Я очень надеюсь, что ты пойдешь по моим стопам.

– Конечно, пап. Вот увидишь.

Но папу ждало разочарование. Как я уже писал в самом начале своего повествования, когда пришло время поступать в институт, папа дома задал мне простейший этюд, который я с треском провалил. Но до всего этого было еще очень далеко. А пока мы еще жили на Жуковского, и я ходил в начальную школу, где очень плохо учился.

* * *

К великому огорчению отца, моя старшая сестра в школе тоже звезд с неба не хватала и училась немногим лучше меня. Но все же лучше. Ленуся была на десять лет старше и школу закончила в тот год, когда я в нее пошел – в тысяча девятьсот пятьдесят третьем. В год смерти Сталина. Я помню, как ее заплаканные подруги собрались у нас, и они пошли на улицу скорбеть со всем народом. Скорее всего, на Дворцовую площадь. Ни папа, ни мама, по-моему, особенного горя не испытывали. Ленуся к этому времени превратилась в красивую девушку, очень похожую на бабушку Марию Йосифовну, и так же, как она, слегка полноватую. Несмотря на это, отношения с мамой у нее не сложились с ранних лет. Своим детским чутьем Ленуся ощущала, что была для матери нежеланным ребенком, и всю свою детскую любовь перенесла на отца, а когда родился я, разделила ее между нами. Была Ленуся веселая, беззаботная, обожала компании, где всегда была в центре внимания. Также обожала отца и меня. И отец делил свою любовь между нами. И тревогу за нас тоже. Небрежное отношение к учебе коснулось обоих его детей. Школьные занятия Ленуся не любила: они были ей скучны, и результаты были соответствующими. Но зато она твердо для себя решила, что ее будущее – в театре. Где-то в девятом классе Ленуся, заявив, что она дочка Гуревича, довольно легко прошла конкурс в самодеятельный театр Дома культуры Промкооперации. Взяли ее не только из-за отца. На сцене она была яркая, бойкая, хотя эта бойкость таланта ей не заменила. Когда пришло время поступать в институт, Ленуся заявила папе, что хочет поступать в театральный. Папа, посмотревший ее на сцене Промкооперации, ответил, что она вольна делать что хочет, но для профессиональной сцены у нее нет способностей, и в театральный ее не примут. А помогать ей он, естественно, не станет. Тут мама, может, впервые вступилась за дочку: закатила скандал, назвав мужа бездушным отцом. Отец промолчал. Ленуся долго рыдала, но смерилась и поступила в педагогическое училище, готовящее воспитателей детских садов.

* * *

Наша дружба с Юрой Брегманом началась с детских лет, но продолжается до сих пор. Юрка на семь месяцев меня старше и периодически мне об этом напоминал. Но напоминать мне об этом нужды не было: он и выглядел старше, и вел себя как старший. Почему же, несмотря на эту разницу, мы стали близкими друзьями, не знаю. Скорее всего, повлияло то, что у нас было много общих интересов. Как бы то ни было, мы подружились. Жили Брегманы на Колокольной, где-то в минутах двадцати ходьбы от нашего дома на Жуковского. В отличие от нас, у них была отдельная трехкомнатная квартира с огромной кухней. Наши матери были родными сестрами. Алиса была самая красивая, самая спокойная и рассудительная из трех дочерей. Она преподавала английский язык в Военной академии связи имени Буденного. Отец Юрки, Лазарь Брегман, высоченный красавец, очень похожий на американского актера Грегори Пека, занимал должность начальника отдела оборудования в объединении «Светлана». Их квартира была на последнем этаже четырехэтажного дома. Квартиру эту я почему-то запомнил до деталей. Скорее всего, из-за того, что мы с Юрой проводили там больше времени, чем в нашей коммуналке. Первую комнату Брегманы сдавали двум грузинским студентам, приятелям старшей дочери Жанны. Она была с ними в одной компании. Но они у них задержались ненадолго. Лазарь как-то застал их в комнате целующимися. Лазарь, который был довольно взрывным человеком, дал им по морде и выставил на улицу. В те времена за гомосексуализм[1] давали не только в морду, но и реальные сроки.

У меня с маминой