Леонид Леонов - Унтиловск

- А какой пробы?.. - спросил Буслов с видимым удовольствием.

- Мильоны-та? Пятьдесят шестой, как следует! - отмахнулся наотмашь Манюкин и мчал дальше, подобно необузданному коню, скачущему по долам, не блюдя головы своей. - "Шесть, - говорю, - мильярдов золотом... а разве я плачу? Гляди мне в лицо, разве я плачу? А ты уж и от кобылы сдрюпился. Эх, барабан, барабан! Ты бы сам-то сел!" А он только глаза заводит. "Куда ж, говорит, - она уж двух жокеев к чертовой матери отправила... Корейцу Андокуте руку съела, а Василью Ефетову, человек трех вершков, брюхо вырвала. А я ведь как-никак член государственной думы!" "Зубами?" спрашиваю. "Зубами!" - отвечает и синеет уж до полной безрассудности. "Тогда убей, - говорю, - чтоб не иметь позора!" "Жалко, - говорит, замечательного ритма лошадь. Часы, а не кобыла!" - Манюкин небрежно выставился грудью вперед. - А я, надо сказать, с четырнадцати лет со скакового ипподрома не сходил... пятнадцати лет я уж всех жокеев, наездников, барышников и цыган знавал... на восемнадцатом мне уж сам Эдуард Седьмой золотой кубок присудил с брильянтами, за езду! Я ведь колоссальной силы ездок, потому что я везде ритм ценю, гармонию! - Манюкин бодрой рукой погладил тощие свои икры. - И потом, уж прямо сознаться, с детства я обожаю красивых лошадей и резвых женщин... то есть наоборот, черт! Ну тут и забрало меня! О, я ведь экземпляр был! У меня размах, я не могу жить в свинстве. Что я в Париже, например, выделывал! Помню, раз голых француженок запряг в ландо, двадцать голов... на ландо гроб, а на гроб сам сел в лакированном цилиндре в шотландскую клетку, верхом... да так и ездил четыре дня по Парижу, красота! Впереди отряд дикой дивизии наигрывает на тубафонах, а на запятках полосатых негров этово... восемь штук. Президент, конечно, взбесился...

- Так разве бывают... полосатые? - с недоверчивой осторожностью осведомился Иона, косясь на меня.

- Да разумеется ж! - небрежно вспорхнул и хмыкнул Манюкин. - Нарочно из Южного Конго выписывал, семеро по дороге перемерли... Они где-то там, на какой-то рио гнездятся! Ну, взбесился президент. "Я, - говорит, - тебя, Иван Манюкин, сотру с лица земного шара!" А я не боюсь, за меня тут сам папа вступился, потому что накануне как раз все козни и мерзости разных там иностранных этово... - Манюкин совсем захлебывался, - педерастов разоблачил! Чуть до войны не докатилось, хотели меня тайно извести... Ну посланники меня тут уговорили не затевать. Плюнул я, показал президенту язык и переехал в Люксембург. У меня тогда новая затея вспыхнула: положить под Монблан ихний этак трио-квардо-бильон пудов мелиниту да и грохнуть этак во славу российской державы!.. Глядите, мол, чертячьи дети, как мы этово... можем!

- Ну а с графом-то, с графом-то как же? - жадно облизал губы себе о. Иона, безусловно доверяя манюкинскому вдохновению.

- Ах да, граф! - спохватился Манюкин и отупело провел себя по четырем своим сединкам. - Ну что ж, разошелся. Меня хлебом не корми, а дай усмирить бешеную кобылу! У меня уж бирка такая, нрав. Себя убью и лошадь покалечу, а уж доберусь до корешка! Разошелся... "А где, - спрашиваю, - Буцефал твой стоит, задом его наперед? Давай его сюда, четырехногого! я ему счас зададу перцу!" - Манюкин дико повращал глазами и даже засучил для чего-то правый рукав. - Ну, тот остолбенел, глазам не верит, жену позвал. "Маша, говорит, - посмотри на идиёта! Хочет кобылу Грибунди усмирять..." Та меня отговаривать, замечательного ума женщина, с Папюсом переписывалась... сырая вот только...

- Вот и у меня тоже супруга сыровата, - с поспешностью вставил Иона. Велелепием лица не отличается, но умнейшая женщина в Европе.

- Тоже внематочная беременность? - налетел вихреподобно Манюкин.

- Не-ет, что вы, что вы... - опешил Иона. - Спаси Господи...

- Ну а эта от внематочной погибла! - жестко скрипнул Манюкин, и стул одновременно скрипнул под ним. - "Не ездите, - говорит, - Серж, вы погубите себя!" А у меня уж гонор. Моя бабка, которая и выпестовала меня, полька ведь была! Прославленная старуха... танцевала кадриль с Александром Вторым ста четырех лет и трех месяцев! Он ей после того золотой портрет с эмалью прислал... Это она его и надоумила мужиков-то освободить!

- Ста-а четырех! - вытаращился Редкозубов и почесал в затылке, еле приходя в себя.

- Что ж тут странного, - взъярился Манюкин. - Полина Виардо в девяносто пять лет только еще краситься начала! Разошелся я. "К чертовой матери! кричу. - Давай сюда седло!" "Да седла-то, - говорит, - нету... все седла в починке". - "Ага, нету. Тащи мне сюда чресседельник и подушку... и я сделаю восьмое чудо света... девицы Ленорман!! Ну, ведут меня под уздцы... то есть нет, под руки, чтоб не сбежал, во двор. Дело равнинное, в Веневской губернии, именье во весь уезд! Такая ровень, потому что там кусок Солигамского озера приходился... Гости высыпали, народу - синедрион! Выводят ко мне Грибунди, в железном хомуту, на арканах. Глаза мешковиной обвязаны. Осматриваю: казинец чуть-чуть, но золотой масти, ясные подковки, ржет... Графиня на чердак спряталась и ваты в уши напихала... на целых два пальто хватит! А я уж вконец освирепел. "Поставьте, - скриплю зубами, хряпкой ее ко мне!" Поставили. "Подвязывай подушку чресседельником!" Подвязали. "Сдергивай мешковину!" Я покрестился на образ матери, который всегда в сердце ношу, да как гикну, да гоп на нее... В воздухе ножницы сделал и даже, помнится, платочком помахал. Даю шенкеля - она ни с места. "Да это старый осел, - кричу, - а не лошадь!" Публика орет, хохочет... Вдруг затормошилась иноходью: хлюп, хлюп, хлюп... И тут я вижу, что платочек-то следует мне в кармашек спрятать! Вдруг трах... - тут Манюкин чуть не свалился сам со стула, - как она махнет через прясла да в поле... и воли не слушает! А я еще по глупости дал ей хлыста и попытался вольт сделать! Тут как она прыганё-от... Налейте мне, - внезапно попросил Манюкин, еле переводя дух.

Ему налили, и не успел он даже губы вытереть, как вновь подкинуло его вдохновением.

- ...Как прыганет! Да шесть раз в воздухе и перкувыркнулась... Даже взвизгнул, помнится. Подушка выскочила, и уж чресседельник под животом болтается и по ногам ее хлещет. Беру на повода - никакого впечатления! Начинаю пороть ее арапником и по крупу, и по морде... хлыщу - ничего! Уши заложила, морду окрысила - так хребтом и кидает... Уж я тут и смекать стал: не только, думаю, костюм мне порвет, а, пожалуй, и без потомства оставит! Представьте, сижу ровно собака на заборе... Но все-таки намотал уздечку на руку, начинаю ломать ей правую шею - рьян! Левую ломаю - рьян! Осипла, несет меня с вывернутыми глазами прямо на овец... там стадо паслось! Рву ей гриву по щетинке... Как я однажды на одном конкурсе Закастовщика ломал, семь тысяч в восторг привел! А тут рву, уздечку так натянул, что деготь оттекать стал и все мне белые перчатки вдрызг! Рву, а скотинка закусила себе удила... - Манюкин поскрипел зубами, изображая Грибунди, - и прет и прет все... и давай тут по овцам гулять. Я даже глаза зажмурил, только повизгиваю... и чувствую, как она копытом в брюхо овце попадет - брюхо вдребезги! а тут еще жалкое блеянье это... Тут уж она и на задних по ним гуляла, и на передних гуляла. Пена, понимаете, как из бутылки, и притом, заметьте, электричеством, праной этакой так от нее и несет. Несет меня прямо в лес, все сшибить норовила... все бока себе в кровь, морду в кровь, меня в кровь. А за лесом Ока шла, глиняный обрыв восемнадцать сажен! Ну, думаю, Сергей, пропала земная твоя красота... Тут в дерево ба-бах...