Леонид Леонов - Унтиловск

- Тут уж спичка потухнуть должна, - заметил тоном знатока Манюкин.

- Она и потухла, - любезно вильнул я. - Но она с холоду потухла, смертный холод прямо был, от неизвестной причины. Я тогда свечечку зажег... Огарочек валялся, я его и зажег. И сел на кровать. "ты что?" - спрашиваю. А он не то чтобы смеется, потому что кость этому не подвержена, а как бы пальчиком в стол барабанит. "Давай, - говорит, - сыграем в шашки". "Так ведь ты ж, - говорю, - покойник!" А он: "Ну что ж, - гнусит, - это ничего не значит". Меня даже в пот бросило. "Так позволь, - отвечаю, - как же это ничего не значит, раз ты костяной? Ты скорей имеешь сходство с пуговицей, нежели с живым человеком!" А сам глазами по комнате рыскаю, уж не жулик ли, не бритву ли пришел украсть. У меня бритва была удивительная...

- У Ланского, у Гришки, - быстро вбежал в речь мою Манюкин, - бритва была необычайной востроты... лезвия не видно! И в руки не брал, а уж порезался! Он ее в берлинский политехникум подарил...

- Не перебивайте меня. Вы когда врали, я молчал ведь, - озлился я. Нет, думаю, не жулик, уж больно костюм несоответственный, сквозной весь! "Нет, - говорю, - я с тобой играть не согласен, мне с тобой играть впустую. Ты ж голый весь! с тебя и взять нечего!" "Ботики", - говорит. "А к шуту ли они мне, дырявые твои ботики, ежели я..."

- Стоп! - крикнул вдруг осатанелый Буслов и бацнул кулаком в стол.

Все разом повскакали с мест, пугаясь остановившегося его взора, все, кроме меня. Угадывая, что хмель кинет его в какую-нибудь любопытную несообразность, я остановил бег рассказа моего безо всякой обиды.

- Баста, - повторил он, но уже другим голосом и молча глядел в точку, где средоточилась, видимо, его идея. - Ну, теперь моя очередь, - сказал он с тяжкой иронией, относившейся неизвестно к чему. Все лицо его сдвигалось и раздвигалось, как гуттаперчевое, каждая точка его лица бегала как полоумная, приковывая к себе испуганное вниманье наше.

- Может, вот и выпить теперь? - предложил я, теряясь в догадках.

Никто не поддержал меня.

- Постойте, в голову ударило... я счас, - топтался Буслов, все еще стоя у стола. Он не глядел на нас, точно нас и не было в той же комнате. Вот я совру так уж совру... и без скелетов жарко станет. - Он попробовал засмеяться, и, право же, то было неприятнее крика. - Ну вот... Жил-был поп в столице. Большой, и говорили, что красивый. И сильный был... сила иной раз спирала грудь, и он как бы задыхался. Тогда он лез на рожон и на все подымал руку. С католическим пошибом был: в Бога верил и ходил украдкой на футбол глядеть... - Виктор Григорьич говорил отрывисто, и между каждыми двумя словами можно было сосчитать до трех. - Раз он выходит от Исакия после митрополичьей службы... ну, давка. Прут, рожи потные, даже скрип стоит такой. И видит: барышню в дверях сдавили. До слез, а такая тоненькая. - Бусловский голос булькал, точно последнее выливалось из огромной бутылки. Громкость его голоса становилась подозрительной, но те не останавливали его из боязни, а я из любознательности: хмель мало вредит моему рассудку. - Он пробрался к ней и, одним словом, вытащил. Такая тоненькая... Она говорит: "Мерси", а он ей ответил: "Са фе рьян". Тут и познакомились, а потом и поженились. Ну, Манюкин, нравится тебе начало? - Буслов, усмехаясь, пригнул подбородок к груди.

- Не-ет, ничего... - осторожно согласился Манюкин, поджимая губы. - Я бы только... тут еще ввернул, что он там ее из пожара вынес, на плечах все волосы обгорели... а все-таки она его этово... полюбила. И потом, например, будто в нее Альфонс Десятый был влюблен, приехавший инкогнито... Привлекательнее так-то!

Манюкин принялся развивать скорость, а Буслов опустошил тем временем Ионину кружку, стоявшую неподалеку. Он стоял, прислушиваясь, но только не к манюкинскому вранью. И вдруг я понял, что все мы только дураки, что игра ведется помимо нас, а мы только дрянные фигуранты, микрофоны, в которые вот записывают слова о чужой жизни. Прищурившись от обиды, я накренился вперед, как и все, впрочем, словно предстояло нам взять какой-то необыкновенный барьер.

- ...А жил человек в Италии, который любил делать скрипки, - продолжал Буслов, издеваясь над чем-то, неизвестным мне. - Амати его звали, Андрей Амати, понимаете. Он делал скрипки тонкие, чистого и сладкого звука. Думали даже некоторые, что он колдун, а он не колдун, а просто любил... Вы мелочь, разве можете вы понимать! - так ковырял нас Буслов, и я уже видел, что он совсем пьян.

- Нет уж, разрешите, - обидчиво заерзал Радофиникин, натуго запахиваясь в эклегидон. - И мы можем понимать и кверху подниматься можем! Амати!.. А то еще вот Дарвин за границей был, с него и началось. А то еще Вольтер-Скот был... скоту себя уподобил...

- Батюшка, да замолчите же! - шептал сбоку Манюкин. - Вы же видите, человек по краешку ходит!

- ...Так вот, та, о которой говорю, она была как скрипка Андрея Амати, чистого звука. И поп ее любил больше Бога. А звали ее Раиса. Пашка, повтори!..

- Раиса Сергевна, - вдумчиво и тихо повторил я, улыбаясь единственно лбом моим.

- Так... А попа все кидала его сила. Он был дурак, в истину верил. А где она? Через две тысячи лет все тот же вопрос задаю: где она? И какая сволочь посмеет мне сказать, что он знает истину?.. Ну а тут одну дрянь убили, отъевшуюся. Поп взыграл, отслужил панихиду... отслужил панихиду... отслужил... - Буслов, видимо, терял мысль. - Отслужил, и его расстригли. Тогда он пошел объясняться к архиерею, который слыл там человеком утопической доброты. В беседе, говоря о православном смирении, архиерей сказал ему: "Если вселенские патриархи прикажут сжечь Евангелие - сожгу!" Буслов почти плакал, гудя голосом. Отчего-то выходило такое впечатление, будто огромным веселком мешали тягучее, сырое, непокорное и клейкое. Тогда поп плюнул ему в бороду и сказал: "Вытри... еще хочу раз плюнуть!" Тот вытер, потому что под смирением прятал холуйство и ничтожество свое. Но поп не захотел плюнуть еще раз и ушел...

Повествуя со чрезмерным пылом о не совсем словесном поединке своем с утопическим архиереем, Буслов ударил кулаком в воздух, и тогда произошла эта маленькая глупость, которая, я считаю, придала большую остроту некоторым положениям впоследствии. Буслов потерял равновесие и, падая на стол, сильно толкнул рукой в край блюда. Блюдо резко приподнялось, и жидкое, бывшее на нем, плеснулось в наклоненное бусловское лицо. В следующую минуту мы устремились к нему, и я в числе прочих, чтоб помочь встать, но он не допустил нас до себя. Небрежно обмахнув с бороды и лица сметанную подливку, медленно скапывавшую на его поддевку, он продолжал нелепый и потрясающий рассказ свой про невзгоды буйного попа.

- Тогда попа сослали... даже не в монастырь, а в дыру... вроде как в гнилом зубе. - Он не досказал мысли; сила перекинула его дальше, лицо же его выразило тысячу мимолетных ощущений. - Ну, скрипка поехала с ним. Дурак думал, что он только и есть единственный смычок, который может извлекать из нее звуки. Звуки! Поняли? Редкозубов, повтори!