Леонид Леонов - Унтиловск

Отклоняясь чуточку в сторону, замечу почти мельком, что настоящие вина до нас никогда не доходили, застревая в губернских и уездных городах. Да мы и не грустим об этом: никакие Лиссабоны и гобарзаки не сравнятся в крепости удара и изяществе вкуса с напитками унтиловского производства. Некоторые семьи достигли теперь апогея, так сказать, в области приготовления крепких жидкостей. Этому немало способствовало запрещение вина и елея в общегосударственном масштабе: прадедовское уменье умудрилось ухищреннейшим опытом. В случае вторичного запрещения пьянства полагаю, что значение Унтиловска весьма возрастет и густая унтиловская бражка выйдет из берегов своих, бурно, как половодная река, разливаясь по всей стране.

Подобающе украсив внешность, мы принялись и за содержание и не без успеха выполнили задачу. Посреди стола возвышалось Ионино сооружение: пушка из бутылок всевозможных калибров. Смысл ее был написан на бумажке и приклеен к бутылке пшенного самогона, славного глубиной и сладостью вкуса. Левый фланг занят был сибирским пирогом, еще не пропеченным, так как он употребляется в раскаленнейшем виде. Из распоротого желтого стерляжьего брюха выглядывали мелкие рыбки, повязанные бантиками, в чем заключался особый намек на отличие жизни холостой от жизни семейственной. Затем, вдоволь порадовавшись плодам нашего воображения, мы подкрепили утраченные силы и сели поодаль в ожидании героя.

- Вот уж и снежок! - сказал я с зевком, начиная дружескую беседу.

- Снежок хорошо, - зябко ерошась, согласился Буслов и пошел открыть отдушину уже истопленной печки.

- Снежок! - подзевнул Манюкин.

Предавшись настроениям, мы помолчали приличный срок, что никогда не тяготит нас, ибо приятно внимать убегающим минуткам.

- Как повалит, как повалит, так нас всех и завалит! - опять начал я, еле справляясь со смыкающимися глазами.

- Да уж повалит, - сказал Радофиникин и, подобрав рясу, выглянул зачем-то в окно. - Не идет еще! - объяснил он и покрестил зевок свой.

Я встал и пошел неспешно к пианино взглянуть на ноты. Страница была прежняя, беспокойству не было причин. Я крепко потянулся, чтоб скинуть с души непонятное томление духа.

- Вчера последний пароход ушел... - дрожащим голосом сообщил Манюкин. Еще не привыкнув к молчанию, он заговорил опять: - А вот почему бы это... к нам пароходы еле ползут, а от нас так прямо в одну минутку скрываются? Ах да, течение в ту сторону! - непомерно быстро догадался он.

Тут мы сидели в ожидании, кто ковыряя в зубах, кто - например, Радофиникин - щупая себе ногу сквозь сапог, возле большого пальца.

- Ишь ведь... навья кость из мене лезет, - удивлялся сам про себя Иона. - А ведь раньше и не было, а теперь вот какая... - Он встал и налил себе из средней бутыли, темного. - А у мене новые постояльцы, - вдруг похвастался он, садясь на бусловский келькшоз, каковым словом называлось подобие дивана, сделанное из поленьев и серого войлока. - Очень приятная женщина, а супруга, ки-ки, хмурится! - Он выпил, а вслед за ним выпили и мы и опять расселись полукругом.

- Чего ж ей хмуриться-то? - вставил я. - Не медовый уж месяц!

- А что ж, я еще в соку мужчинка! - потормошился Иона и убавил голоса. - Удивительно, как это можно... Даже к обоям ревнует!

- Ну-у, врё-ошь! - зевал Буслов.

- И по-моему, невозможно, - решился Манюкин.

- Не нанимался я врать-то, дурачки-и! - засмеялся Иона. - Ссыльный у нас жил, всю он комнату и зарисовал девочками! В разных видах...

- Очень интересно поглядеть! - заключил я и потянулся до хруста в суставах.

Разговор прервался, а тут вошел бусловский пудель и сел у пианино. Он был уже очень дряхл, и мне показалось, что он и сам знает оставшееся количество своих дней. Кстати, его звали Хвак.

- Глядите, глядите... тоже зевает! - вскричал Манюкин о собаке.

Приятельская беседа наша вскоре после того приобрела научный оттенок, причем Манюкин похвалился новостями в науке: будто где-то в Москве собираются случить молодую французскую женщину с обезьяной - для антирелигиозной пропаганды. Имея в виду поддразнить Иону, я тут же начал высказываться в очень крутом стиле сперва об электромагнитных материях, а потом и по поводу небытия Бога. Я очень люблю такие темы, потому что от нечего делать можно допустить тысячу толкований, накручивая их и с той и с другой стороны. У меня при этом даже как-то в пальцах зудит.

Внезапное появление Редкозубова прервало меня на полуслове. Он ворвался, полный жгучей жизнерадостности, он обнял нас всех по очереди, каждому дыша в щеку из прокуренного рта.

- Паша, - вскричал он мне, - как я рад тебя видеть!

Воистину, доброта этого человека была беспредельна. Ионе он сказал, что всю ночь видел его во сне, Буслову - что готовит ему сюрприз, Манюкину - что сегодня утром снова прослезился о его судьбе. О, великое сердце, зачем я познал тебя до конца!

- Прямо от нее! - расплываясь в лице, самодовольно подмигнул всем нам Илья. - С тестем о делах говорили! - сказал он почти сурово, но и через суровость перехлестнула доброта. - Ах, какой это... это...

- Ну ладно, не ищи. Отощали мы тут без тебя, - сказал я.

- Эх, Илюша, съест тебя Ларион! - горько сказал и Буслов.

Перебрасываясь суждениями, мы усаживались за столом. Иона пропел что-то коротенькое для освящения еды. Стемнело, и висячая керосиновая лампа входила в свои права. Все же какой-то унывностью были наполнены несколько минут последовавшего затем молчания. Безмолвные и как бы хмурые, сидя вкруг, мы глядели в кружки наши, полные хмельной и жидкой черноты. Высокие чувства переполняли нас. Как бы перекрестились пики, и на пересечении жал их лежит нагая и трепещущая дружба наша, незыблемая до сей поры. И как будто вот клянется биеньями своими редкозубовское сердце не изменять, хотя бы тысяча Пресловутых с приплодами препятствовали намеренью этому. Сладостное безмолвие наше могло бы длиться до бесконечности, ибо приятна всякая грусть, не влекущая материального ущерба... Но Радофиникин не понимал этого.

- Какая сухая лета нынче была! - возгласил он со вздохом и, отхлебнув из кружки, чтоб не расплескать, поднял ее над головой. - Ну, со свиданьицем, значит!

- И за незыблемость союза нашего! - сказал Манюкин восторженно.

- И за Илью, чтоб не унывал, - прибавил Буслов.

- И за пиджак его! - предложил я, кивая на замечательный, цвета яростной гаванны, пиджак, в котором он пришел.

Илья откликался, чокался и положительно исходил добротой и светом; он как-то даже отупел от этого. Вскоре мы уже покончили с первым аршином. В комнате, несмотря на обширность ее и щелеватость окон, стало совсем жарко. Кровь значительно быстрее стала обегать мозги. Разговоры, которыми мы перемежали приемы пищи, заиграли всеми цветами радуги. Мы тешились и резвились, как молодые котята на весенней траве, а Редкозубов уже хохотал, вращал ушами, что он умеет делать в совершенстве, и как-то особенно махал руками, производя впечатление дерева, сошедшего с ума. Веселье шло с курьерской быстротой. Милую и отмирающую добродетель эту - веселиться без боязни показаться дураком - чту я выше всех других качеств в человечестве.