«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

невесте», № 12, слова «пауза» и «поза» соседствуют), чтобы находиться внутри паузы («между всем») и вне ее. Это ведет к логической тавтологии, не исключающей полисемантики. К иному типу конструкций относятся сочетания, построенные соединением существительных, связанных с темпоральностью; при генитиве они создают образ пространственный, локализуемый: «утро апреля» (1964, № 5), «полдень лета» (1964, № 9), «полночь небес» (1967, № 77), даже «часы бессонницы» (1968, № 90) – это вовсе не привычные обозначения, вроде: «апрельское утро», «летний полдень», «полуночные небеса», «бессонные часы», а некие временны́е объемы, ограниченные и оттого получающие пространственное измерение, с длительностью – протяженностью; короче говоря, здесь производится неявная элиминация атрибутивного значения. Эта неявность, скрытость, иногда потенциальность позволяет говорить об описываемом явлении, связанном со многими из генитивных сочетаний у Аронзона, как о применении определенного приема, цель которого в раскрытии потаенного под видом привычного, в узнавании в привычном потаенного, сокрытого, которое не называется прямо, а обозначено посредством более или менее пространной перифразы по аналогии.

Аронзон, обыгрывая устойчивые (привычные) выражения, перелексикализацией достигает того, что к изначальному смыслу термина добавляется некий трудноуловимый оттенок: так происходит при поэтическом «переводе» библейского и медицинского термина «крайняя плоть» в выражение «край плоти» (1966, № 272. Т. 2. С. 32). Как конкретный признак – наличие «края» – есть у «плоти», так он предполагается у всякого предмета, объекта, даже абстрактного. Генитивная конструкция в руках Аронзона оказалась столь плодотворной (отчасти в силу ее обратимости и свободы, когда члены конструкции могут быть поменяны местами), что помогала создавать ситуацию говорения о том, что не входило в состав речи: лексический объем не только был ограничен автором, но и стремился к еще большей компрессии, смысл как бы вытеснялся из высказывания, оставляя по себе подразумевание – своего рода антиципацию смысла.

10.3. Средства семантической и грамматической подвижности

Далеко не во всех из рассмотренных случаев могут быть осуществлены перенос генитива на другой член сочетания и перевод выражения в эпитетное, как это происходит в выражениях из стихотворений, написанных в одно время: «осенние паузы» (1964, № 13) – «паузы осени» (1964, № 14). Аронзон, создавая формулы, уходит от их окаменения и от подчеркнутой катахретичности; этому способствует более широкий контекст (больший фрагмент, все стихотворение или группа стихотворений), чем грамматическая связь в рамках простого словосочетания. Но и на этих атомах поэтической речи можно установить направление движения поэта к «осуществлению смысла» высказывания[380], которое словно боится однозначного и окончательного в оглядке на бесконечное и потому завершается, повинуясь исключительно литературной форме (сонету, например) и определенному вкусу.

Методом управления внутри словосочетания Аронзон строит парадоксальное выражение, главным словом в котором выступает личное местоимение, а зависимое присоединяется к нему только на основании падежной связи – все того же генитива: «я Бога <и ничей>»[381] (из стихотворения «Не сю, иную тишину…», № 56). Идущее далее отрицательное местоимение «ничей» помогает установить подразумеваемые форму и смысл существительного (родительный падеж и притяжательное слово оказываются однородными, то есть в определенном смысле параллельными), так что мысленно читаем «божий и ничей» и вспоминаем лермонтовскую формулу: «Я – или бог – или никто»[382]. Связь между «я» и «Бог» у Аронзона здесь не выглядит ни безусловной, ни относительной, предстает и той и другой. Здесь эта связь дана в тенденции к ней, а не через прямое утверждение, которое можно усмотреть в осторожном поэтическом «символе веры», формулируемом в стихотворении «И мне случалось видеть блеск…» (1969, № 130) не субъектом – автоперсонажем.

Такое обилие словосочетаний и с согласованием, и с управлением, несмотря на определенные трудности в их классификации по логико-семантическому признаку, свидетельствует о поиске поэтом метода для создания подвижных в смысловом отношении формул, которые, состоя из привычных слов, обладали бы неисчерпаемой многопонятийностью благодаря «сдвигу прежних смыслов в конструктивных объединениях» [Виноградов 2001: 570]. Этот конструкт должен в себе сталкивать противоречия и примирять их, «обобщая смысл, распространяя его на целый род „предметов“ – иногда в противоречии с коренным значением слова, например, белый голубь (т. е. белый голубой)» [Виноградов 1935: 61]. Так, несмотря на семантику существительных, входящих в выражение (по лексико-грамматическому разряду они могут быть конкретными, вещественными, отвлеченными, собирательными), поэт создает преимущественно такие комплексные понятия, которые, будучи построенными согласно всем требованиям законов языка, апеллируют к умопостигаемым смыслам, находящимся не только вне практической деятельности, но и вне возможности непосредственного восприятия: Аронзона трудно отнести к поэтам непосредственных впечатлений, несмотря на свежесть и подчеркнутую чувственность его поэзии. Тем не менее многие из представленных сочетаний (а обратился я лишь к малой части, чтобы продемонстрировать сам принцип) создают яркие, протяженные образы и взаимодействуют друг с другом, разворачивая живую и неотвлеченную систему перекликающихся, пересекающихся мотивов – то, что названо «интратекстом», «интратекстуальностью» у Аронзона.

В приведенные ряды словосочетаний намеренно не были включены такие, в которых представлен особый вид совмещения лексем, выводящий за пределы прагматических морфологии и семантики, что позволяет обнаружить в привычных словах богатейший потенциал поэзии и мысли. Так, наряду с рассмотренными выше словосочетаниями встречаются, пусть и нечасто, откровенно плеонастические – «дочерние девы» (1965, № 29), «пионами цветка» (1966, № 44), «с розаном цветка» (1967, 1969, № 70), «ясень дуба» (1967, № 58), «глаза лица» (1967, № 67–68; 1967, № 73), «темя головы» (1968, № 85), «лицо <посмертной> маски» (1968, № 87). К явным тавтологиям, представленным пока одним примером – словосочетанием «осення осень» (1968–1969, № 111), следует добавить выражения, уже выходящие за пределы рассматриваемой четкой категории «словосочетание»: «смотрела… смотря» (1967, № 64), «клубясь клубились» (1967, № 73), «поднимался поднимая» (1968, № 85), «посмеющий сметь»[383] (1968, № 110). Последние четыре формулы позволяют окончательно убедиться, что мир Аронзона во всех своих проявлениях – движении и покое, позах, жестах и мимике, говорении и молчании, словах и паузах, зримом и невидимом, драматичном и гротескном, конкретном и абстрактном, «я» и «не-я» – обращен сам на себя, замкнут в системе отражений[384].

Таким образом, можно говорить, что процессы лексикализации и эврисемии, производимые поэтом на разных уровнях разрабатываемого им идиостиля, не приводят к окончательной идиоматизации, а, наоборот, оставляют слова в состоянии свободы сочетаться с любыми другими и не бояться «прозаических» штампов, не мешают афористичности.

Разносторонне применяя принцип лексикализации, Аронзон добивается омофонии или ее имитации. См.: «тоска и во́ды» (№ 111, здесь имеются в виду водные пространства, у поэта бесформенные, а не вещество вода), «ни сле́да, ни следа́» (1967, № 76, здесь обыгрывается вариативность орфоэпической нормы, фонетической формы), «не ду́шу, а душу́» (1968, № 87. Т. 1. C. 153, здесь и вовсе взят «чистый» прием, результатом использования которого оказывается несуществующая форма существительного, могущая предварять чистую заумь,