Давид Боровский - Александр Аркадьевич Горбунов

не может случиться! Подать сюда виноватых!!!” В результате враги уничтожены, и он въезжает в Москву на белом коне…»

Если и замышлял Любимов заставить Андропова своим интервью вмешаться и наказать его домашних обидчиков, то, выходит, ошибался, представления не имея – из-за отсутствия необходимой информации – о происходившем в Москве на самом верху. Театр на Таганке на этом самом верху был – на фоне свалившей Андропова с ног болезни, сбитого «боинга», подковерной борьбы в ЦК КПСС и много чего другого – на девятьсот семьдесят втором месте в списке неотложных забот.

Любимов, вполне вероятно, не собирался оставаться на Западе, но был основательно к этому шагу рядом обстоятельств подготовлен.

Во-первых, отсутствием, вполне объяснимым, прежней сплоченности его труппы вокруг, как заметила Римма Кречетова, «идеи и лидера». Труппа, в которой нарастало внутреннее напряжение, к началу 1980-х годов стала старше на 16 лет, и «юношеско-молодежный задор, позволявший когда-то не обращать внимание на отсутствие званий, льгот, соответствующих этим званиям, – на фоне неизбежной – актерская все-таки среда! – зависти к преуспевшим за эти годы коллегам из других театров, в том числе и к тем, кто когда-то покинул “Таганку”».

Во-вторых, смертью Высоцкого, Любимова подкосившей.

В-третьих, запретом, несомненно, двух последних любимовских спектаклей – «Владимир Высоцкий» и «Борис Годунов», запретом жестоким, окончательным и бесповоротным, порожденным – во многом – возможностью дремучей необразованной чиновничьей своры наконец-то отомстить Любимову и «Таганке» за те моменты унижения, которые соотносили только с жалобами Юрия Петровича вышестоящим «товарищам», которые досадливо отправлялись время от времени эти жалобы в чиновничьи кабинеты и похлестывали по самовлюбленным физиономиям.

«Высоцкий», «Годунов» и «Живой» – три за два почти таганских десятилетия спектакля, которые Любимов не сумел отстоять. Остальные поставленные им в театре 28 спектаклей после мучительных порой приемок на сцене появлялись. Эти же – только в конце 1980-х, в новейшие уже времена. Но именно их запрет, «Годунова» и «Высоцкого» прежде всего, перед Лондоном-83 подкосил Любимова окончательно.

В-четвертых, влиянием Каталин, убеждавшей мужа в том, что он востребован на Западе, и лавина контрактов поможет ему как в творческом плане, так и в финансовом.

В-пятых, возникшей неуверенностью в связи с болезнью, а затем и смертью Андропова, в судьбоносность прихода которого к власти после кончины Брежнева – в судьбоносность для себя – он, безусловно, искренне верил, а также постепенным исчезновением (кто умер, кто отошел от дел) относительно высокопоставленных и влиятельных друзей-покровителей.

Любимов стал (после смерти Высоцкого, во время работы над двумя последними – «Владимир Высоцкий» и «Борис Годунов» – спектаклями это проявлялось особенно) все чаще заявлять, что в случае запрета будет вынужден уйти. Куда? На первом месте стояло таксистское будущее («Я же машину хорошо вожу!»), на втором – кукольный театр («Чтобы, – говорил артистам, – не видеть ваших безобразий»). 31 октября 1981 года Любимов на заседании худсовета заявил прямо: «Я твердо решил для себя: если этого спектакля [“Владимир Высоцкий”] не будет, я не считаю возможным прийти в театр и начать репетиции другого спектакля».

«И уже не игрой, – вспоминает Римма Кречетова, часто бывавшая на репетициях «Бориса Годунова», – выглядела его нараставшая мрачность, какая-то отчужденность. Об уходе он говорил жестко, с выношенной глубокой обидой и будто принятым бесповоротным решением. И уже верилось: может уйти».

Шквал запретов, унижавших всех действующих лиц «Таганки»: не разрешили играть спектакль памяти Высоцкого, закрыли «Бориса Годунова», на долгие годы спрятали «Живого», требовали прекратить репетиции «Самоубийцы» и «Бесов»… У кого угодно опустятся руки. И они – опускались.

«После всех этих запретов, – рассказывал Любимов Егору Яковлеву, – мы сидели в театре и обсуждали, кого просить на этот раз, кому писать. И решили, что лучше разойтись. Думаю, что об этом решении труппы вы не знали. Сказался, пожалуй, и мой авторитет: я считал, что нет смысла влачить жалкое существование, когда мы не можем играть то, что хотим».

Любимов и ушел. А фраза неуклюжего посольского атташе, названная Смеховым «неряшливой грубостью», стала желанным поводом.

Давид Боровский был убежден, что Любимов не задумывал невозвращения: «Задумывалась победа. Но победы не получилось, и тогда он, как человек, воспитанный в сталинское время, действительно дрогнул. Кстати, в том интервью Любимов впервые обнародовал свою с Андроповым метафизическую какую-то связь. Добрую. Этого он, видимо, не должен был делать».

Когда Боровский сказал Любимову об этом на террасе лондонского театра, он ответил: «Но ведь не я же задавал вопросы, а корреспондент…» Давид считал, что Юрий Петрович хотел одним махом и расчистить себе доступ к Андропову, от которого, как он полагал, его оттеснили, и наказать всех своих обидчиков. Как стало потом известно, такое действительно должно было случиться. Андропов собирался сменить кадры в идеологических структурах. Но неожиданный инцидент с южнокорейским самолетом вдруг обострил всю ситуацию. Аппаратные реформы приостановились, не до них было. Не говоря уже о серьезной болезни генсека. Андропов был не только болен, но и недееспособен.

Лондонская история превратила Давида Боровского в невыездного. В Советском Союзе этим званием «награждались» люди, властям по тем или иным причинам неугодные. Кого-то хотели воспитать, кого-то – перевоспитать, третьим напоминали тем самым о степени их зависимости от благосклонности партийных органов и КГБ.

Поездки Боровского за границу пресекались до 1986 года. Даже в Венгрию, где он работал – в общей сложности – лет десять. В разных театрах.

Олег Табаков позвал тогда Давида поставить с ним в Будапеште «Обыкновенную историю» Гончарова. Художник сделал макет, чертежи. Но его не выпустили. Все походы Табакова, которого везде принимали приветливо, по инстанциям ни к чему не привели: как только он называл имя Боровского, собеседники разводили руками и глазами показывали наверх. Было приглашение из Венеции в оперный театр «Ла Фениче» от неизвестного Давиду итальянского режиссера. Боровский пришел на переговоры в министерство и понял, что никакая заграница ему больше не светит. Ему просто сказали, что уже сообщили в Италию о невозможности поездки. Придумали какую-то причину.

В 1986 году неугомонному Табакову все-таки удалось разорвать эту блокаду. Причем Боровского с ним отпустили не куда-нибудь, а в Западную Германию ставить все ту же «Обыкновенную историю». Олег Павлович добился разрешения у того, по инициативе которого и был наложен запрет: у министра Демичева.

Но год спустя, когда перестройка была уже в самом разгаре, Давида Боровского не выпустили в США. Его пригласили в Чикаго повторить оперу Берга «Лулу», которую они ставили с Любимовым в Турине. Подключены были Министерство иностранных дел, посольство СССР в Вашингтоне, Министерство культуры. Всем были отправлены телеграммы с соответствующей просьбой. Дубли этих телеграмм присылались и на адрес Боровского. С ними Давид Львович пришел в Министерство культуры в отдел заграничных связей. Ему сказали, что они уже сообщили в Чикаго, что Боровский… болен и работать