Давид Боровский - Александр Аркадьевич Горбунов

не может. «А что можно сделать против болезни? – рассказывал об этой истории Давид. – Я вышел в коридор и не успел сделать трех шагов, как наткнулся на начальницу отдела. Коридорная ситуация (специально в кабинет к ней я бы не пошел) позволила мне спросить, долго ли я буду болеть. И она ответила: «Столько, сколько Любимов будет находиться за границей».

Доходило до зашкаливающих глупостей. Искусствовед Анаит Оганесян, активно занимавшаяся от ВТО организацией знаменитой Всесоюзной выставки театральных художников в Казани, вдруг обнаружила исчезновение эскизов Боровского. «Мистический сюжет с их исчезновением, – рассказывает подруга Анаит, театральный художник Марина Азизян в безупречно, на мой взгляд, литературно исполненной книге «Четвертая четверть», – объяснили деятели Казанского союза художников или Министерства культуры, которые там тоже суетились, – они изъяли из экспозиции работы Давида, поскольку это были эскизы к постановкам Юрия Любимова, а в это время Любимова лишили гражданства. Всей стране просигналили: “Встать на борьбу!” Ну и в Казани, естественно, тут же были созданы добровольные дружины, которые следили, как бы чего не вышло. Анаит деловито и спокойно звонила в Москву, оттуда давали указания. Имя режиссера Любимова решено было заштриховать, и таким образом работы были спасены для выставки. Сил и нервов было потрачено вдоволь».

Лондонское «Преступление и наказание» с продолжением в виде невозвращения Любимова в СССР «зацепило» и Александра Боровского. Он к тому времени полгода, порой в две смены, с 8 утра до 12 ночи, работал бесплатно в ЦТСА, монтировал декорации, красил их. И все для того, чтобы в ближайший призывной период попасть не в казарму, а остаться служить в театре. И вот, когда все уже складывалось в пользу того, что его распределят на призывном пункте в «команду ЦТСА», он услышал, что его хотят оставить на призывном пункте и отправить в действующую армию. «Твое бы счастье, – сказал замначальника театра, увидев на сцене что-то красившего Боровского-младшего, – чтобы Любимов вернулся…»

Глава пятнадцатая

Любимов и власть

Однажды, месяца через два после провалившегося путча ГКЧП, Давид прилетел в Афины, где встретился с Любимовым и решил – они давно не виделись – порадовать Юрия Петровича «московскими невероятностями», которыми был «переполнен».

Поведал о том, как ходил с Мариной на семидесятилетие Театра имени Вахтангова («Это же ваша, Юрий Петрович, альма-муттер…») – давали новую «Турандот». Давид с Мариной с пригласительными билетами в руках встали в короткую очередь. «Перед нами, – рассказывал Давид, – солидная мужская спина. Что-то знакомое в профиле. Я оторвался от очереди, сделал вираж, чтобы разглядеть лицо спины. Вы, Юрий Петрович, никогда не угадаете, за кем мы с Мариной стояли в тот вечер… Ладно, не буду вас томить. Перед нами с пригласительным билетом в руках спокойно стоял министр КГБ СССР Бакатин (председатель КГБ. – А. Г.). Согласитесь, Юрий Петрович, это – невероятно!»

Давид, «захлебываясь от восхищения нашей демократией», продолжал рассказывать: и о ненадоедливой, вежливой охране, и о Горбачеве, сидевшем с артистами за одним столом на послепремьерном банкете.

Боровского поразило тогда, как во время его эмоционального рассказа Юрий Петрович становился все скучнее и скучнее. И сказал, совсем помрачнев: «Что же это за власть? Дава, разве это власть? Что это за власть, стоящая в очереди с пригласительным билетом?.. Как у Нормана Мойлера в “Пикассо”: “Правящие классы можно было презирать, но неприятно было чувствовать себя не принятым в это общество”…»

«Власть отвратительна, как руки брадобрея», – только и оставалось Давиду напомнить строки из Мандельштама.

Марина как-то в Афинах, на балконе номера Юрия Петровича, во время дружеского обеда (накануне отмечали день рождения Любимова) с супчиком и остатками бараньей ноги предложила 1 октября 1993 года начать кампанию по выдвижению Юрия Петровича в президенты России. Любимов шутливый тон Марины принял и стал размышлять о возможности осуществить это, напомнил об актерском начале Рональда Рейгана и сказал: «Да, конечно, очень нужно обладать многими качествами, но главное положительное качество, которым я обладаю, – это умение слушать!» Заметил, правда, что «против него» – возраст.

История имела продолжение. 7 декабря уже в Москве в своем кабинете Юрий Петрович, вспомнив афинский разговор, сказал Давиду: «Вот ты считаешь, что я не могу быть президентом, а я уверен, что могу! Я бы не допустил…»

Давид, стараясь вернуть «президентский вопрос» к шутке: «Вы эмоциональны, горячитесь…» «Ты напрасно, – сказал Любимов. – У меня есть выдержка…» «Хорошо, – вспоминал Давид, – что были мы одни… Но я-то шутя говорил, а Юрий Петрович – серьезно. Вот ведь как…»

Спустя семь лет Давид вспомнил встречу в Афинах, свой «наивный рассказ», мрачного Любимова. Любимов разменял девятый десяток, на «Таганке» репетировали «В круге первом» Солженицына (поставленный спектакль назвали «Шарашка»). Из всех актерских забав Любимову больше всего нравилось «показывать» Берию и Сталина. Он всегда очень выразительно и с нескрываемым восторгом рассказывал, например, о том, как в зрительный зал входил Берия: сначала – одновременно – в зале раскрывались все двери, в каждой возникали охранники в серых плащах, а затем, после паузы, в центральном проходе партера появлялся сам Берия.

Истоки стремления Любимова – благодаря знакомству с весьма высокопоставленными в стране фигурами, но занимавшими места лишь во втором властном эшелоне, – приблизиться к ряду первому, к настоящей Власти, которая никогда ни в каких очередях не стояла и стоять, понятно, не будет, кроются в неистребимом желании самому не только играть власть, но и постоянно ее демонстрировать. Свою власть, режиссерскую. «В театре, – говорил он на репетициях «Шарашки», – должна быть жесткая диктатура!» И повторял притихшим актерам-«зэкам»: «Жесткая!»

«Особенно, – рассказывал Давид Боровский, – Любимов любил в своих импровизациях “показывать”, с каким вкусом Сталин пользовался властью. Абсолютной властью диктатора. Именно – вкусом».

Давид вспоминал, сколь часто говорил Любимов о том, что хотел бы сыграть Сталина. Но только в собственной личной трактовке. В «Шарашке» мечта сбылась: он играл своего «любимого» героя.

А что означало «в собственной личной трактовке»? «Догадаться, – говорил Боровский, – было непросто. Вряд ли в положительной. Поверить в такое невозможно. Значит, в отрицательной? Но в отрицательной-то у него и не получилось…»

О роли Сталина, сыгранной Любимовым в «Шарашке», Юрий Петрович сказал Давиду: «Никто другой этого бы не смог сделать».

«Не могу сказать, что Ю. П. любил Сталина, – записано у Давида. – Нет. Скорей ненавидел. Его деяния. Но очень любил показывать Сталина. Обожал. И показывая, еще раз повторю – любя показывать Сталина, – любил самого Сталина. Вернее, любил показывать, как Сталин любил власть. Вернее, он восхищался, с каким вкусом Сталин пользовался своей абсолютной властью.

Я сотни раз видел эти “показы” и однажды догадался, что в момент игры и перевоплощения Ю. П. прямо-таки восторгается Сталиным.

Его цинизмом, его хамством, его брезгливостью, его жестокостью и коварством.

Эмма Герштейн писала в своих