Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины - Владимир Ильич Порудоминский
Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины читать книгу онлайн
Это книга писателя-биографа – не врача, книга не столько о медицине – о всей жизни Льва Толстого, от рождения «в Ясной Поляне на кожаном диване» до последних минут на прежде мало кому ведомой железнодорожной станции, по прибытии на которую, он, всемирно известный, объявил себя «пассажиром поезда № 12». Книга о счастливых и горестных днях его жизни, о его работе, духовных исканиях, любви, семье… И – о медицине. В литературном творчестве, в глубоких раздумьях о мире в себе и мире вокруг, в повседневной жизни Лев Толстой проницательно исследовал непременные, подчас весьма сложные связи духовного и телесного начала в каждом человеке. Обгоняя представления своего времени, он никогда не отторгал одно от другого, наоборот, постоянно искал новые и новые сопряжения «диалектики души» и «диалектики тела». Его слова «Лечим симптомы болезни, и это главное препятствие лечению самой болезни» – это слова сегодняшней медицины, психологии, социологии, философии. Отношение Толстого к медицине, нередко насмешливо критическое, жесткое, можно вполне понять и оценить, лишь учитывая всю систему его взглядов. Художник Крамской, создавший первый живописный портрет Льва Толстого, говорил, что никогда прежде не встречал человека, «у которого все детальные суждения соединены с общими положениями, как радиусы с центром». Читателю предстоит как бы заново познакомиться с биографией Толстого, по-новому увидеть многое в ней, что казалось хорошо известным.
Бескровный ребеночек и мальчик Тараска
В предисловии к статье английского публициста Эдуарда Карпентера «Современная наука» Толстой пишет: невозможно говорить о благотворности медицинской науки, когда ее усилиями вылечивается от дифтерита «одно дитя из тысячи тех детей, которые без дифтерита нормально мрут в России в количестве 50 % и в количестве 80 % в воспитательных домах». Эти цифры, однажды им узнанные, – в «простых» семьях умирает, не дожив до года, 50 % детей, в воспитательных домах 80 % – жгут его, не оставляют в покое.
В «Воскресении» князь Нехлюдов, приехавший в деревню, встречает худую женщину с исчахшим, но все улыбающимся, от болезни бледным ребеночком в скуфеечке из лоскутиков. Этот бескровный ребеночек, лишь дважды возникающий среди сложных перипетий романа, тотчас схватывается нашей памятью, навсегда остается в ней зримым образом с первых младенческих лет обреченного на вымирание народа.
«Ребенок этот не переставая странно улыбался всем своим старческим личиком и все шевелил напряженно искривленными большими пальцами. Нехлюдов знал, что это была улыбка страдания…
Нехлюдов обратился к Анисье:
– Как ты живешь? – спросил он. – Чем кормишься?
– Как живу? Побираюсь, – сказала Анисья и заплакала.
Старческий же ребенок весь расплылся в улыбку, изгибая свои, как червячки, тоненькие ножки…»
В деревне Нехлюдов узнает и о судьбе ребенка, рожденного от него Катюшей. Какая-то женщина из недальней местности за некоторую мзду собирала по округе незаконнорожденных детей и отвозила в Москву, в воспитательный дом. Пока соберет «на отправку» троих или четверых, имевшихся прикармливала сама.
«– …Так и Катерининого ребенка повезла, – рассказывает Нехлюдову деревенская старуха. – Да, никак, две недели у себя держала. Он и зачиврел <зачах> у ней еще дома…
– Отчего же он ослабел? Верно, дурно кормили?
– Какой уж корм! Только пример один. Известное дело, не свое детище. Абы довезть живым. Сказывала, довезла только до Москвы, так в ту же пору и сгас. Она и свидетельство привезла, – все как должно».
«Воскресение» уже обдумывается, когда Толстой узнает о «деле Скублинской», акушерки, принимавшей для выкармливания и дальнейшего устройства незаконнорожденных детей своих пациенток и замаривавшей их голодом. Он начинает писать статью, не о преступнице-акушерке – «обвинительный акт» (его слово) всему общественному устройству, при котором возможны проституция, скублинские, обездоленные дети, воспитательные дома, «где убивают детей в таком количестве, до которого не достигнет деятельность тысяч Скублинских в этом направлении».
Уже в позднюю свою пору, в 1905 году, Лев Николаевич пишет рассказ «Ягоды». На небольшом пространстве рассказа соседствуют два мира – богатой барской дачи и крестьянской деревни. И в том, и в другом мире обитают дети. В жизни барских и крестьянских детей всё – противоположно. И между собой они не общаются. Единственное, что связывает их, – ягоды. Рано утром деревенские девочки и мальчики собирают в лесу вкусную, душистую землянику, а потом продают за двугривенный барским детям.
В «Ягодах» нет бескровного ребеночка со старческим личиком, – здесь мы знакомимся с шустрым, крепким и работящим Тараской: всю ночь был с лошадьми в ночном, но, вернулся домой, и не лег спать, разгулялся, отправился с девчонками по ягоду, а после и вовсе некогда было разлеживаться – пропахивал с отцом картофель.
Крестьянские девочки, пришедшие с кружкой ягод к великолепной даче, с башней, верандой, балкончиками, галереей, любуются на висячий зеркальный шар, «в котором виднелись какие-то маленькие дома, леса, сады. И этот шар и многое другое было для них не удивительно, потому что они ожидали всего самого чудесного от таинственного и непонятного для них мира людей-господ». Им, конечно, невдомек то, что очевидно для писателя, что он рассказом своим открывает и нам: чудесный мир – не отражение в дурацком зеркальном шаре, чудесный мир – лес, откуда девочки пришли в усадьбу, пронизанная утренним солнцем молодая ореховая и кленовая поросль, роса на сочной траве, полянка, сплошь усыпанная красными и розовато-белыми ягодами. Чудесный мир – это ездить в ночное, вставать на рассвете, завтракать ломтем ржаного хлеба и кружкой молока, помогать отцу на пахоте, а не томиться от безделья и обжорства под стеклянным шаром, заменяющим солнце.
В «Ягодах» Толстой не идеализирует крестьянскую жизнь, крестьянских детей – прославляет.
В одном из писем в Москву к жене он рассказывает, как хорошо и весело провел время с крестьянскими детьми. Софью Андреевну письмо больно задело. «Жаль, что своих детей ты мало полюбил; если б они были крестьянкины дети, тогда было бы другое», – отвечает она ему. И много позже в автобиографии вспоминает: «Из Ясной Поляны Лев Николаевич мне пишет о своем общении с крестьянскими детьми, какие у него с ними разговоры и рассказыванье сказок. Я всегда ревновала Льва Николаевича к народу, к его любви к детям крестьянским большей, чем к своим, барским».
Конечно же, Толстой ни на минуту не забывает бескровного ребеночка, половину вымирающих по России детей, голод и нищету, дифтерию, скарлатину, тиф, опустошающие избы деревень, той же Ясной Поляны (не забудешь!), об этом он не устает с болью рассказывать и в художественных своих произведениях, и в статьях.
Для него нет сомнения, что жизнь крестьянина со всеми ее тяготами не только для общества полезнее, но и несопоставимо здоровее жизни господской. Более того, он убежден: пока медицина не повернется к народу, не принесет ему найденные ею средства борьбы с болезнями, до тех пор лишь постоянный труд удерживает от гибели русское сельское население. «Они и так, при всем напряжении своей работы, понемногу умирают раньше времени, женщины делаются старухами в сорок лет, 50 % детей умирает, и все вырождаются, делаются малыми ростом и уродливыми. Но стоит им ослабить напряженность этой работы – они станут, недоедая и без крова и одежды, умирать еще раньше времени, детей будет уже умирать не 50, а 70 на 100, и все еще станут мельче и безобразнее».
Когда в эпилоге «Войны и мира» Толстой пишет про Наташу Ростову, теперь уже графиню Безухову, что она с радостным лицом выходит из детской, чтобы показать пеленку с желтым вместо зеленого пятна, он вроде бы посмеивается, но заведомо любуется ею. И когда сообщает Фету о выходе в свет первой части книги (тогда она еще именуется «1805 год») и семейном благополучии, в котором она создавалась, что прикован цепями из детского говна к Ясной Поляне, пятно на пеленке не просто остро схваченная подробность – образ.
В «Ягодах» всё по-другому. Барчонок Гога, объевшийся земляники, «нехорошо сходил», и этому пустячному обстоятельству в доме придается непомерно большое значение. К «больному» среди ночи призван доктор. Толстой презрительно и насмешливо рисует «неаппетитную»
